(Предыстория одной книги)

Лето девяностого года в Литве странно соединило

надежды разных людей. Все так мечтали о победе… Но

при этом одни думали о том, как навсегда вырваться из

«братских» объятий Москвы. Другие же хотели побыст-

рее вернуться в прошлое — отомстив тем, кто в марте

провозгласил литовскую независимость.

Где пролегал водораздел между этими надеждами?

Во всяком случае, он определялся не национальностью

человека, как могло показаться на поверхностный взгляд.

— …Мы их утопим в крови… — словно в чем-то со-

кровенном, признавался мне в те дни сосед, старый ли-

товский коммунист. И он знал о чем говорил: лучшими

годами его жизни были послевоенные — тогда он отлав-

ливал «лесных братьев».

Надежды людей были так очевидны и сильны, что

жизнь, не связанная с этими мечтами, точно застыла.

Или шла по инерции. Все вокруг казалось пронизанным

мрачным, тягостным ожиданием.

Впрочем, как всегда в переломные эпохи, действи-

тельность была фантасмагорична. В это же самое время в

нескольких комнатах вильнюсской киностудии (фильмы,

естественно, выходить уже перестали) расположился Ев-

рейский музей Литвы. Его создавали в конце войны быв-

шие партизаны и узники гетто. Его ликвидировали в 49-

м, борясь с «безродными космополитами». Его восстано-

вили теперь, в раннюю пору литовского национального

«возрождения».

Почти все сотрудники музея еще продолжали рабо-

тать днем в других местах. Встречались вечерами. И — то-

же мечтали. Никого не удивляли самые смелые проекты,

кажется, пришедшие к взрослым людям из детских снов.

В один из тех летних вечеров я познакомился в му-

зее с необычным человеком. Случайно ли то, что многое

в нем показалось мне загадочным, двойственным? Как

мир вокруг.

Сергей Корабликов был вильнюсским врачом, но ра-

ботал в Индии (как раз приехал домой в отпуск), а вскоре

собирался репатриироваться в Израиль. Еще недавно его

считали русским, но теперь, сказал Корабликов с гордо-

стью, в паспорте появилась новая запись: еврей.

С. К. подарил музею картину. Этой работе художницы

Ноны Завадскене была уготована своеобразная миссия:

— …Да, портрет моей мамы. Долгие годы она была

подпольщицей, потом, во время войны, — партизанкой.

Неизвестно, как она погибла. У нее нет могилы. Вот и

хочу, чтобы местом, где будет жить память о маме,

стал этот музей… Пусть здесь хранится мамин порт-

рет, именно здесь — в ауре страшной еврейской Ката-

строфы.

Как и все в Литве в те годы, я не знал будущего, но хо-

тел понять прошлое. Был конец июля. Несколько раз мы

встречались с С. К. у него дома. Свою исповедь, которая по-

том почти шестнадцать лет одиноко жила в моей тетради,

он начал вопросом:

— Вы, наверное, знаете этот дом на улице Пилимо?

Как раз напротив сейчас находится Военторг. Вот там

я и родился в декабре сорок второго. Это то, в чем я уве-

рен совершенно определенно. Еще знаю: моей матерью

была Бася Коварская, а отцом — Макар Корабликов.

— …Да, вы правильно вспомнили — весь этот район

тогда входил в гетто.

— …Существует несколько версий истории моего

рождения, а также истории моего спасения из гетто…

Конечно, конечно — я расскажу об этом. Но сначала — о

моих родителях.

— …Мой отец, Макар Клементьевич, происходил

из семьи староверов. В годы войны он был членом под-

польного горкома партии. Моя мама родилась в 1915-

м. Комсомолка, потом коммунистка, сидела в довоен-

ной Литве в тюрьме. Кто-то рассказал: по специаль-

ности она была медицинской сестрой. Правда, я видел

другое свидетельство: мама окончила курсы бухгал-

теров. Еще она служила воспитательницей в семьях

богатых евреев.

— …Как они познакомились друг с другом, мои роди-

тели? Сюжет этот странен и удивителен — даже для

военного времени.

— …В юности у мамы была подруга по имени Блюма.

Именно она стала (еще до войны) женой Макара Кораб-

ликова. У них родился сын. Почему Блюма, в числе семей

других партработников, не попала в эвакуацию? Это

долгая история. Сейчас речь не о том.

— …Итак, в начале войны Блюма пряталась с ребен-

ком в доме своей свекрови, на окраине Вильнюса. Однаж-

ды — это было в конце 41-го — она стояла у окна. И уви-

дела, как куда-то гнали большую группу евреев. Замети-

ла в этой группе своих родных. Поняла: их отправляют

на расстрел, в Понары.

— …Что она сделала? Блюма особенно не задумыва-

лась: она оставила сына в комнате, а сама спустилась

вниз, встала рядом с родителями. И — как другие евреи в

той колонне — погибла в Понарах.

— …Что было делать с ребенком? За ним стали

ухаживать бабушка и тетя. Иногда приходила понян-

чить малыша подруга Блюмы — Бася. Моя мама. Она

тоже скрывалась тогда в городе.

— …Их роман с отцом развивался стремительно.

Мой брат Илья — сын отца и Блюмы — только на пол-

тора года старше меня.

— …Потом маме все-таки пришлось уйти в гетто.

Прикрепив к одежде звезду Давида, туда постоянно про-

никал и отец — по делам подполья.

— …Как же меня вынесли из гетто? Это тоже по-

своему необыковенный сюжет! Сестра отца Фетиния

Клементьевна Корабликова-Черницова выносила меня

из гетто в обыкновенной корзине! Говорили, что в

той самой корзине меня спустили на веревке из окна

многоэтажного дома.

— …Представьте себе, я долго думал, что эта заме-

чательная женщина и была моей матерью. Тогда, во

время войны, она умело имитировала все признаки бере-

менности. А потом официально зарегистрировала меня

как своего сына. До 53-го, пока не умерла Фетиния Ко-

рабликова, я и не знал, что у меня была другая мама.

— …Не раз я пытался оживить для себя биографию

Баси Коварской. И — прежде всего — историю ее смерти.

Скажу сейчас коротко: мой отец сумел вывести маму из

гетто. Потом она ушла в партизаны… Был такой мо-

мент, когда отряд разделился на две группы. Одна —

там была и моя мама — уходя с боями от фашистов, по-

пала в болото… Мама погибла где-то возле Нарочи.

— …Во время войны я потерял и отца. Меня и стар-

шего брата (между прочим, его фамилия по матери —

Троцкий) воспитывали — в трудностях и мытарст-

вах — тетя Фетиния и бабушка Евдокия Харлампиевна.

Женщины с сильным характером.

— …Да, от бабушки я и услышал впервые историю о

том, как меня несли из гетто в корзине. Кто знает, мо-

жет быть, было все несколько иначе. Хотя ту же версию

подтвердила подруга Фетинии — полька Мария Шатке-

вич. Будто бы именно она несла меня вместе с тетей в

той самой корзине… По иронии судьбы, я так любил в

детстве народную песню: «По веревочке в окно».

— …Не знаю, по каким уж причинам, но о моем от-

це, герое-подпольщике, вспоминали после войны не

слишком охотно. Вроде бы никто и не отрицал его за-

слуг, но и льгот в связи с этим нашей семье никаких не

было. Все же один из друзей отца, занимавший высокий

пост в послевоенной Литве, помог поступить мне в су-

воровское училище.

— …Тяжкие для меня годы. Все во мне сопротивля-

лось армейскому режиму! Училище находилось в Туле.

Мне было там одиноко. Я совсем не походил на других

воспитанников… Уходил от всех. Писал стихи. Пытался

даже выйти из комсомола, ощутив фальшь и бесполез-

ность этой организации. Между прочим, та история

мне на многое открыла глаза. Однажды на собрании, бу-

дучи заместителем комсорга роты, я положил на стол

свой комсомольский билет. Какая была реакция? Меня

объявили больным, поместили на две недели в психиат-

рическую клинику. И, конечно, то уговаривали, то за-

ставляли — взять билет назад. Я сдался не сразу. После

того, как на несколько дней меня перевели в палату для

буйных больных. Там я увидел взрослого человека, на ко-

торого тоже давили — преступно и безжалостно. Я по-

нял: передо мной — страшная машина. И сделал то, чего

от меня хотели. Сделал вид: ничего не было.

— …Собственно, еще в раннем детстве я слышал

еврейский язык, слышал разговоры о евреях. Прежде

всего потому, что к нам, в дом к бабушке, приходили

мои еврейские дяди — братья матери, спасшиеся в на-

чале войны.

— …Потом, позже, бабушка рассказывала мне о ма-

ме. А ее братья даже показали мамины фотографии. Ба-

бушка была мудрым человеком. Она, староверка, счита-

ла: я должен знать правду о своем происхождении. И бо-

лее того — эту правду нужно зафиксировать докумен-

тально. В пятидесятые годы, когда умерла тетя, моя

приемная мать, бабушка нашла свидетелей, которые

рассказали в суде обо всем. Об обстоятельствах моего

рождения, спасения из гетто. О том, почему тетя вы-

нуждена была записать меня своим сыном. Именно на

основании тех свидетельств мне недавно сменили пас-

порт. Да, теперь там есть эти пять букв: еврей.

— … Я постоянно думал тогда о своем еврействе.

Кстати, понимал: если не буду скрывать, кто была моя

мать, это может мне сильно повредить. И одновремен-

но — я не хотел скрывать этого… Иногда шел на ком-

промисс: писал в анкетах, что у меня было две матери —

родная и неродная. Но в отделах кадров те анкеты упор-

но не принимали — возвращали мне назад.

— …И часто пытался представить гетто. Виль-

нюсское гетто, где погибли мамины родные и где я

родился. Учась в суворовском училище, с жадным ин-

тересом посмотрел два фильма о гетто. Помню их до

сих пор: «Звезды» и «Девятый круг». Я ощущал — бес-

спорно, остро: все это непосредственно относится

ко мне.

— …Кончилось детство. Тоскливо пришла юность.

Я решил стать врачом. Сначала учился в военно-

медицинской академии. Потом неприязнь к армии побе-

дила — перешел на дневное отделение в Ленинградский

педиатрический медицинской институт. Вечерами и но-

чами работал санитаром. И опять чувствовал себя чу-

жим, посторонним в этом мире.

— …Между прочим, я работал в клинике, где было

много детей, от которых отказались родители. Беда,

одиночество, бесприютность… В стенах клиники эти

понятия не были абстрактными… Там я познакомил-

ся с девушкой-санитаркой. Ее звали Людмилой. Она

тоже была студенткой — как и я, подрабатывала,

чтобы выжить. Почему однажды я предложил ей по-

жениться? Наверное, для того, чтобы преодолеть

свое собственное одиночество. Она очень удивилась.

Но неожиданно, через день, дала согласие. Это было в

66-м. Ни мои, ни ее родственники не хотели нашего

брака. А руководство клиники устроило нам пышную

свадьбу с коньяком. Сейчас трудно представить, как

мы были бедны. Помню, чернокожий приятель, с ко-

торым я играл в бадмингтон, одолжил мне сто рублей

на свадебный костюм.

— …Окончив в Ленинграде три с половиной курса, я

переехал вместе с женой в Литву. Поначалу жили у дяди.

В 70-м получил диплом медицинского факультета Виль-

нюсского университета.

— …Я специализировался в области кардиологии.

И эта тема ззахватила меня. Написал даже канди-

датскую диссертацию, уже прошла ее предзащита…

Со мной поступили подло, не стоит рассказывать

эту историю подробно. Обида застилала мне глаза.

Положил диссертацию в дальний ящик стола. Пошел в

Министерство здравоохранения: нельзя ли поехать ра-

ботать за границу? Это было уже в 88-м. После спе-

циальной ординатуры меня послали в Уганду. Однако

там началась война. Я продолжал работать в Виль-

нюсе, заместителем главного врача. Через год все же

попал в Южный Йемен…

— …Примечательно: я всегда ощущал себя и рус-

ским, и евреем — одновременно. Но русской своей «час-

ти» я отдал большую половину жизни, теперь вот ис-

пытываю угрызения совести: я ведь сын своей матери.

— …Помню, приехал в Израиль в гости. И почувст-

вовал вдруг: народ Израиля — мой народ. Однажды, в

День поминовения, ко мне неожиданно подошли незнако-

мые люди. Что разглядели они в моем лице? Но я услы-

шал: «Это же сын Баси!»

— …Представьте себе: нашел там двадцать чело-

век, которые хорошо помнят маму. Я увидел фотогра-

фии своих бабушки и дедушки. Эти снимки были сделаны

еще в довоенной Литве. Лица, глаза на фотографиях спо-

койны — люди не знают, что им предстоит.

— …Да, я решил уехать в Израиль… И лишь одно

не перестает мучить меня. Существует ли могила

мамы?

— … Вновь и вновь задавал себе этот вопрос, пока,

наконец, неожиданная мысль не родилась где-то внутри

меня. Я взял одну из фотографий мамы и пошел к худож-

нице Ноне Завадскене. Я попросил ее сделать мамин

портрет. Я рассказал Ноне все, что узнал в эти годы о

юной Басе, ее жизни, смерти, любви. О своих мучитель-

ных поисках — мамы, себя.

— …Мне очень нравится портрет, который написа-

ла Нона. Вы ведь знаете, я подарил его Еврейскому музею

Литвы. Может быть, сюда я и буду потом приезжать?

Пусть не на мамину могилу — к ее портрету.

 

*

Тетрадь, куда я записал рассказ С. К., давно пожелте-

ла, истерлась. Хорошо, хоть не пропала при переездах.

Конечно, все эти годы я помнил о нем. Все эти годы,

вобравшие в себя его и мою эмиграции. Не раз спрашивал

знакомых израильтян: не встречали ли они врача Сергея

Корабликова? Где он?

Увы, никто ничего толком не знал.

Я услышал о С. К. внезапно.

В середине января иерусалимский книговед и изда-

тель Леонид Юниверг рассказывал мне по телефону о сво-

их, как всегда уникальных, проектах. Вдруг припомнил:

— …Выпустили мы и сборник стихов, который вас на-

верняка заинтересует. Автора когда-то вынесли из Виль-

нюсского гетто в обычной корзине.

Я не сдержался, воскликнул:

— Вот он и объявился, Сергей Корабликов!

Наша беседа с С. К. в третьем тысячелетии опять была

долгой. Но ничего неожиданного для себя я не услышал.

Здесь мне, наверное, надо объяснить читателю эту

свою странную реакцию. Я наблюдал в эмиграции мно-

жество сломанных судеб. Трагических, однако типичных.

Если начинаешь в пятьдесят, неудача вовсе не исключе-

ние из правила, скорее — закономерность. Но я почему-то

верил: новая жизнь С. К. обязательно будет счастливой.

Так и оказалось.

Когда я познакомился с С. К., меня привлекли не

столько «детективные» обстоятельства его появления на

свет и последующего спасения, сколько ситуация выбо-

ра: это и была главная реальность, в которой С. К. жил

долгие годы. Вот с чем прежде всего были связаны его

метания, двойственность, своеобразная «текучесть» со-

знания.

Если воспользоваться термином иудаизма, С. К. был

типичным «украденным ребенком» — воспитывался и рос

в отрыве от национальных традиций. Его душа требовала

«возвращения». И оно произошло — тем летом девяносто-

го, когда вся Литва тоже совершала свой выбор. Ну, а ос-

тальное — было ли таким уж трудным?

— Первое время в Израиле, — рассказывал С. К., — я

сам себе казался Мартином Иденом: работал по двое су-

ток, спал один раз в три дня. Целый год вкалывал на

стройке. Когда получил разрешение заняться врачебной

практикой, нисколько не сомневался: не стоит искать

место в госпиталях Иерусалима или Тель-Авива. Лучше

сразу отправиться в глубинку. Так я попал в Тверию…

Конечно, моя жизнь и сейчас остается тяжелой (врач

реанимационного отделения, изматывающие дежурства,

экстремальные ситуации, по-прежнему — «вгрызание» в

иврит). Но все это гораздо легче, чем лабиринт сомнений.

И главное: трудности не затмили того, ради чего я прие-

хал в Израиль. Здесь уже отслужили в армии два моих сы-

на. И растут внуки, для которых Израиль — родина.

 

*

Я многое понял в жизни С. К., когда получил от не-

го по почте тоненькую, изящно изданную книгу — «Бе-

лые птицы».

Сразу бросилось в глаза имя автора на обложке: Сер-

гей Корабликов-Коварский. («Это было очень важно для

меня — наконец-то присоединить фамилию мамы к сво-

ей. Это был еще один шаг…»)

Он всегда писал стихи в трудные, «переломные», по

выражению самого С. К., моменты жизни.

В стихах он мог, например, мысленно обратиться к

отцу:

Мой юноша милый, немножко наивный,

Впечатанный в плоскость стены,

Мы больше не веруем в гимны

Нас всех обманувшей страны!

Здесь, в стихах, написанных еще в 1970-м, не таяли

воспоминания:

Я — немой, я едва прозревший

В закутке у чердачных дверей…

 

Здесь (уже в 2005-м) автор подводил самые первые

итоги пути:

Вот и прожита жизнь —

А могло бы не быть

Этих сосен, и неба, и моря!

Осмысляя судьбу своих уничтоженных предков, лит-

ваков, автор пытался понять: может быть, совсем не слу-

чайно то, что ему — подобно библейскому персонажу —

было даровано чудесное спасение?

…Я от бывшего леса —

Одинокий невыжженный куст,

Подпаленный,

И тем удивленный,

Что выжил…

Стихотворный сборник С. К. был одновременно его

семейным альбомом: редкий портрет отца, множество фо-

тографий мамы, ее родственников и друзей… И, конечно,

смотрели на нас «святые лица»: Фетиния и Евдокия Ко-

рабликовы. («В Литве их посмертно наградили крестом

«За спасение погибающих», в Израиле удостоили звания

“Праведник среди народов мира”»).

Отрываясь от чтения стихов С. К., я долго вглядывался

и в другие иллюстрации, помещенные в книге, — фотогра-

фии улочек, дворов бывшего гетто.

 

*

…Я пришел сюда июльской ночью 90-го, после нашей

беседы с С. К.

К моему удивлению, в нескольких окнах того самого

дома горел свет.

Почему меня вдруг охватила тревога? Я задумался,

вспомнил разговор с С. К. и спросил себя: неужели это

страх перед будущим?

Я снова стал смотреть на освещенные окна. Казалось:

они что-то помнят, знают. И — спорят со мной.

1990–2006