СВЕТ ИЗДАЛЕКА
(Предыстория одной книги)
Лето девяностого года в Литве странно соединило
надежды разных людей. Все так мечтали о победе… Но
при этом одни думали о том, как навсегда вырваться из
«братских» объятий Москвы. Другие же хотели побыст-
рее вернуться в прошлое — отомстив тем, кто в марте
провозгласил литовскую независимость.
Где пролегал водораздел между этими надеждами?
Во всяком случае, он определялся не национальностью
человека, как могло показаться на поверхностный взгляд.
— …Мы их утопим в крови… — словно в чем-то со-
кровенном, признавался мне в те дни сосед, старый ли-
товский коммунист. И он знал о чем говорил: лучшими
годами его жизни были послевоенные — тогда он отлав-
ливал «лесных братьев».
Надежды людей были так очевидны и сильны, что
жизнь, не связанная с этими мечтами, точно застыла.
Или шла по инерции. Все вокруг казалось пронизанным
мрачным, тягостным ожиданием.
Впрочем, как всегда в переломные эпохи, действи-
тельность была фантасмагорична. В это же самое время в
нескольких комнатах вильнюсской киностудии (фильмы,
естественно, выходить уже перестали) расположился Ев-
рейский музей Литвы. Его создавали в конце войны быв-
шие партизаны и узники гетто. Его ликвидировали в 49-
м, борясь с «безродными космополитами». Его восстано-
вили теперь, в раннюю пору литовского национального
«возрождения».
Почти все сотрудники музея еще продолжали рабо-
тать днем в других местах. Встречались вечерами. И — то-
же мечтали. Никого не удивляли самые смелые проекты,
кажется, пришедшие к взрослым людям из детских снов.
В один из тех летних вечеров я познакомился в му-
зее с необычным человеком. Случайно ли то, что многое
в нем показалось мне загадочным, двойственным? Как
мир вокруг.
Сергей Корабликов был вильнюсским врачом, но ра-
ботал в Индии (как раз приехал домой в отпуск), а вскоре
собирался репатриироваться в Израиль. Еще недавно его
считали русским, но теперь, сказал Корабликов с гордо-
стью, в паспорте появилась новая запись: еврей.
С. К. подарил музею картину. Этой работе художницы
Ноны Завадскене была уготована своеобразная миссия:
— …Да, портрет моей мамы. Долгие годы она была
подпольщицей, потом, во время войны, — партизанкой.
Неизвестно, как она погибла. У нее нет могилы. Вот и
хочу, чтобы местом, где будет жить память о маме,
стал этот музей… Пусть здесь хранится мамин порт-
рет, именно здесь — в ауре страшной еврейской Ката-
строфы.
Как и все в Литве в те годы, я не знал будущего, но хо-
тел понять прошлое. Был конец июля. Несколько раз мы
встречались с С. К. у него дома. Свою исповедь, которая по-
том почти шестнадцать лет одиноко жила в моей тетради,
он начал вопросом:
— Вы, наверное, знаете этот дом на улице Пилимо?
Как раз напротив сейчас находится Военторг. Вот там
я и родился в декабре сорок второго. Это то, в чем я уве-
рен совершенно определенно. Еще знаю: моей матерью
была Бася Коварская, а отцом — Макар Корабликов.
— …Да, вы правильно вспомнили — весь этот район
тогда входил в гетто.
— …Существует несколько версий истории моего
рождения, а также истории моего спасения из гетто…
Конечно, конечно — я расскажу об этом. Но сначала — о
моих родителях.
— …Мой отец, Макар Клементьевич, происходил
из семьи староверов. В годы войны он был членом под-
польного горкома партии. Моя мама родилась в 1915-
м. Комсомолка, потом коммунистка, сидела в довоен-
ной Литве в тюрьме. Кто-то рассказал: по специаль-
ности она была медицинской сестрой. Правда, я видел
другое свидетельство: мама окончила курсы бухгал-
теров. Еще она служила воспитательницей в семьях
богатых евреев.
— …Как они познакомились друг с другом, мои роди-
тели? Сюжет этот странен и удивителен — даже для
военного времени.
— …В юности у мамы была подруга по имени Блюма.
Именно она стала (еще до войны) женой Макара Кораб-
ликова. У них родился сын. Почему Блюма, в числе семей
других партработников, не попала в эвакуацию? Это
долгая история. Сейчас речь не о том.
— …Итак, в начале войны Блюма пряталась с ребен-
ком в доме своей свекрови, на окраине Вильнюса. Однаж-
ды — это было в конце 41-го — она стояла у окна. И уви-
дела, как куда-то гнали большую группу евреев. Замети-
ла в этой группе своих родных. Поняла: их отправляют
на расстрел, в Понары.
— …Что она сделала? Блюма особенно не задумыва-
лась: она оставила сына в комнате, а сама спустилась
вниз, встала рядом с родителями. И — как другие евреи в
той колонне — погибла в Понарах.
— …Что было делать с ребенком? За ним стали
ухаживать бабушка и тетя. Иногда приходила понян-
чить малыша подруга Блюмы — Бася. Моя мама. Она
тоже скрывалась тогда в городе.
— …Их роман с отцом развивался стремительно.
Мой брат Илья — сын отца и Блюмы — только на пол-
тора года старше меня.
— …Потом маме все-таки пришлось уйти в гетто.
Прикрепив к одежде звезду Давида, туда постоянно про-
никал и отец — по делам подполья.
— …Как же меня вынесли из гетто? Это тоже по-
своему необыковенный сюжет! Сестра отца Фетиния
Клементьевна Корабликова-Черницова выносила меня
из гетто в обыкновенной корзине! Говорили, что в
той самой корзине меня спустили на веревке из окна
многоэтажного дома.
— …Представьте себе, я долго думал, что эта заме-
чательная женщина и была моей матерью. Тогда, во
время войны, она умело имитировала все признаки бере-
менности. А потом официально зарегистрировала меня
как своего сына. До 53-го, пока не умерла Фетиния Ко-
рабликова, я и не знал, что у меня была другая мама.
— …Не раз я пытался оживить для себя биографию
Баси Коварской. И — прежде всего — историю ее смерти.
Скажу сейчас коротко: мой отец сумел вывести маму из
гетто. Потом она ушла в партизаны… Был такой мо-
мент, когда отряд разделился на две группы. Одна —
там была и моя мама — уходя с боями от фашистов, по-
пала в болото… Мама погибла где-то возле Нарочи.
— …Во время войны я потерял и отца. Меня и стар-
шего брата (между прочим, его фамилия по матери —
Троцкий) воспитывали — в трудностях и мытарст-
вах — тетя Фетиния и бабушка Евдокия Харлампиевна.
Женщины с сильным характером.
— …Да, от бабушки я и услышал впервые историю о
том, как меня несли из гетто в корзине. Кто знает, мо-
жет быть, было все несколько иначе. Хотя ту же версию
подтвердила подруга Фетинии — полька Мария Шатке-
вич. Будто бы именно она несла меня вместе с тетей в
той самой корзине… По иронии судьбы, я так любил в
детстве народную песню: «По веревочке в окно».
— …Не знаю, по каким уж причинам, но о моем от-
це, герое-подпольщике, вспоминали после войны не
слишком охотно. Вроде бы никто и не отрицал его за-
слуг, но и льгот в связи с этим нашей семье никаких не
было. Все же один из друзей отца, занимавший высокий
пост в послевоенной Литве, помог поступить мне в су-
воровское училище.
— …Тяжкие для меня годы. Все во мне сопротивля-
лось армейскому режиму! Училище находилось в Туле.
Мне было там одиноко. Я совсем не походил на других
воспитанников… Уходил от всех. Писал стихи. Пытался
даже выйти из комсомола, ощутив фальшь и бесполез-
ность этой организации. Между прочим, та история
мне на многое открыла глаза. Однажды на собрании, бу-
дучи заместителем комсорга роты, я положил на стол
свой комсомольский билет. Какая была реакция? Меня
объявили больным, поместили на две недели в психиат-
рическую клинику. И, конечно, то уговаривали, то за-
ставляли — взять билет назад. Я сдался не сразу. После
того, как на несколько дней меня перевели в палату для
буйных больных. Там я увидел взрослого человека, на ко-
торого тоже давили — преступно и безжалостно. Я по-
нял: передо мной — страшная машина. И сделал то, чего
от меня хотели. Сделал вид: ничего не было.
— …Собственно, еще в раннем детстве я слышал
еврейский язык, слышал разговоры о евреях. Прежде
всего потому, что к нам, в дом к бабушке, приходили
мои еврейские дяди — братья матери, спасшиеся в на-
чале войны.
— …Потом, позже, бабушка рассказывала мне о ма-
ме. А ее братья даже показали мамины фотографии. Ба-
бушка была мудрым человеком. Она, староверка, счита-
ла: я должен знать правду о своем происхождении. И бо-
лее того — эту правду нужно зафиксировать докумен-
тально. В пятидесятые годы, когда умерла тетя, моя
приемная мать, бабушка нашла свидетелей, которые
рассказали в суде обо всем. Об обстоятельствах моего
рождения, спасения из гетто. О том, почему тетя вы-
нуждена была записать меня своим сыном. Именно на
основании тех свидетельств мне недавно сменили пас-
порт. Да, теперь там есть эти пять букв: еврей.
— … Я постоянно думал тогда о своем еврействе.
Кстати, понимал: если не буду скрывать, кто была моя
мать, это может мне сильно повредить. И одновремен-
но — я не хотел скрывать этого… Иногда шел на ком-
промисс: писал в анкетах, что у меня было две матери —
родная и неродная. Но в отделах кадров те анкеты упор-
но не принимали — возвращали мне назад.
— …И часто пытался представить гетто. Виль-
нюсское гетто, где погибли мамины родные и где я
родился. Учась в суворовском училище, с жадным ин-
тересом посмотрел два фильма о гетто. Помню их до
сих пор: «Звезды» и «Девятый круг». Я ощущал — бес-
спорно, остро: все это непосредственно относится
ко мне.
— …Кончилось детство. Тоскливо пришла юность.
Я решил стать врачом. Сначала учился в военно-
медицинской академии. Потом неприязнь к армии побе-
дила — перешел на дневное отделение в Ленинградский
педиатрический медицинской институт. Вечерами и но-
чами работал санитаром. И опять чувствовал себя чу-
жим, посторонним в этом мире.
— …Между прочим, я работал в клинике, где было
много детей, от которых отказались родители. Беда,
одиночество, бесприютность… В стенах клиники эти
понятия не были абстрактными… Там я познакомил-
ся с девушкой-санитаркой. Ее звали Людмилой. Она
тоже была студенткой — как и я, подрабатывала,
чтобы выжить. Почему однажды я предложил ей по-
жениться? Наверное, для того, чтобы преодолеть
свое собственное одиночество. Она очень удивилась.
Но неожиданно, через день, дала согласие. Это было в
66-м. Ни мои, ни ее родственники не хотели нашего
брака. А руководство клиники устроило нам пышную
свадьбу с коньяком. Сейчас трудно представить, как
мы были бедны. Помню, чернокожий приятель, с ко-
торым я играл в бадмингтон, одолжил мне сто рублей
на свадебный костюм.
— …Окончив в Ленинграде три с половиной курса, я
переехал вместе с женой в Литву. Поначалу жили у дяди.
В 70-м получил диплом медицинского факультета Виль-
нюсского университета.
— …Я специализировался в области кардиологии.
И эта тема ззахватила меня. Написал даже канди-
датскую диссертацию, уже прошла ее предзащита…
Со мной поступили подло, не стоит рассказывать
эту историю подробно. Обида застилала мне глаза.
Положил диссертацию в дальний ящик стола. Пошел в
Министерство здравоохранения: нельзя ли поехать ра-
ботать за границу? Это было уже в 88-м. После спе-
циальной ординатуры меня послали в Уганду. Однако
там началась война. Я продолжал работать в Виль-
нюсе, заместителем главного врача. Через год все же
попал в Южный Йемен…
— …Примечательно: я всегда ощущал себя и рус-
ским, и евреем — одновременно. Но русской своей «час-
ти» я отдал большую половину жизни, теперь вот ис-
пытываю угрызения совести: я ведь сын своей матери.
— …Помню, приехал в Израиль в гости. И почувст-
вовал вдруг: народ Израиля — мой народ. Однажды, в
День поминовения, ко мне неожиданно подошли незнако-
мые люди. Что разглядели они в моем лице? Но я услы-
шал: «Это же сын Баси!»
— …Представьте себе: нашел там двадцать чело-
век, которые хорошо помнят маму. Я увидел фотогра-
фии своих бабушки и дедушки. Эти снимки были сделаны
еще в довоенной Литве. Лица, глаза на фотографиях спо-
койны — люди не знают, что им предстоит.
— …Да, я решил уехать в Израиль… И лишь одно
не перестает мучить меня. Существует ли могила
мамы?
— … Вновь и вновь задавал себе этот вопрос, пока,
наконец, неожиданная мысль не родилась где-то внутри
меня. Я взял одну из фотографий мамы и пошел к худож-
нице Ноне Завадскене. Я попросил ее сделать мамин
портрет. Я рассказал Ноне все, что узнал в эти годы о
юной Басе, ее жизни, смерти, любви. О своих мучитель-
ных поисках — мамы, себя.
— …Мне очень нравится портрет, который написа-
ла Нона. Вы ведь знаете, я подарил его Еврейскому музею
Литвы. Может быть, сюда я и буду потом приезжать?
Пусть не на мамину могилу — к ее портрету.
*
Тетрадь, куда я записал рассказ С. К., давно пожелте-
ла, истерлась. Хорошо, хоть не пропала при переездах.
Конечно, все эти годы я помнил о нем. Все эти годы,
вобравшие в себя его и мою эмиграции. Не раз спрашивал
знакомых израильтян: не встречали ли они врача Сергея
Корабликова? Где он?
Увы, никто ничего толком не знал.
Я услышал о С. К. внезапно.
В середине января иерусалимский книговед и изда-
тель Леонид Юниверг рассказывал мне по телефону о сво-
их, как всегда уникальных, проектах. Вдруг припомнил:
— …Выпустили мы и сборник стихов, который вас на-
верняка заинтересует. Автора когда-то вынесли из Виль-
нюсского гетто в обычной корзине.
Я не сдержался, воскликнул:
— Вот он и объявился, Сергей Корабликов!
Наша беседа с С. К. в третьем тысячелетии опять была
долгой. Но ничего неожиданного для себя я не услышал.
Здесь мне, наверное, надо объяснить читателю эту
свою странную реакцию. Я наблюдал в эмиграции мно-
жество сломанных судеб. Трагических, однако типичных.
Если начинаешь в пятьдесят, неудача вовсе не исключе-
ние из правила, скорее — закономерность. Но я почему-то
верил: новая жизнь С. К. обязательно будет счастливой.
Так и оказалось.
Когда я познакомился с С. К., меня привлекли не
столько «детективные» обстоятельства его появления на
свет и последующего спасения, сколько ситуация выбо-
ра: это и была главная реальность, в которой С. К. жил
долгие годы. Вот с чем прежде всего были связаны его
метания, двойственность, своеобразная «текучесть» со-
знания.
Если воспользоваться термином иудаизма, С. К. был
типичным «украденным ребенком» — воспитывался и рос
в отрыве от национальных традиций. Его душа требовала
«возвращения». И оно произошло — тем летом девяносто-
го, когда вся Литва тоже совершала свой выбор. Ну, а ос-
тальное — было ли таким уж трудным?
— Первое время в Израиле, — рассказывал С. К., — я
сам себе казался Мартином Иденом: работал по двое су-
ток, спал один раз в три дня. Целый год вкалывал на
стройке. Когда получил разрешение заняться врачебной
практикой, нисколько не сомневался: не стоит искать
место в госпиталях Иерусалима или Тель-Авива. Лучше
сразу отправиться в глубинку. Так я попал в Тверию…
Конечно, моя жизнь и сейчас остается тяжелой (врач
реанимационного отделения, изматывающие дежурства,
экстремальные ситуации, по-прежнему — «вгрызание» в
иврит). Но все это гораздо легче, чем лабиринт сомнений.
И главное: трудности не затмили того, ради чего я прие-
хал в Израиль. Здесь уже отслужили в армии два моих сы-
на. И растут внуки, для которых Израиль — родина.
*
Я многое понял в жизни С. К., когда получил от не-
го по почте тоненькую, изящно изданную книгу — «Бе-
лые птицы».
Сразу бросилось в глаза имя автора на обложке: Сер-
гей Корабликов-Коварский. («Это было очень важно для
меня — наконец-то присоединить фамилию мамы к сво-
ей. Это был еще один шаг…»)
Он всегда писал стихи в трудные, «переломные», по
выражению самого С. К., моменты жизни.
В стихах он мог, например, мысленно обратиться к
отцу:
Мой юноша милый, немножко наивный,
Впечатанный в плоскость стены,
Мы больше не веруем в гимны
Нас всех обманувшей страны!
Здесь, в стихах, написанных еще в 1970-м, не таяли
воспоминания:
Я — немой, я едва прозревший
В закутке у чердачных дверей…
Здесь (уже в 2005-м) автор подводил самые первые
итоги пути:
Вот и прожита жизнь —
А могло бы не быть
Этих сосен, и неба, и моря!
Осмысляя судьбу своих уничтоженных предков, лит-
ваков, автор пытался понять: может быть, совсем не слу-
чайно то, что ему — подобно библейскому персонажу —
было даровано чудесное спасение?
…Я от бывшего леса —
Одинокий невыжженный куст,
Подпаленный,
И тем удивленный,
Что выжил…
Стихотворный сборник С. К. был одновременно его
семейным альбомом: редкий портрет отца, множество фо-
тографий мамы, ее родственников и друзей… И, конечно,
смотрели на нас «святые лица»: Фетиния и Евдокия Ко-
рабликовы. («В Литве их посмертно наградили крестом
«За спасение погибающих», в Израиле удостоили звания
“Праведник среди народов мира”»).
Отрываясь от чтения стихов С. К., я долго вглядывался
и в другие иллюстрации, помещенные в книге, — фотогра-
фии улочек, дворов бывшего гетто.
*
…Я пришел сюда июльской ночью 90-го, после нашей
беседы с С. К.
К моему удивлению, в нескольких окнах того самого
дома горел свет.
Почему меня вдруг охватила тревога? Я задумался,
вспомнил разговор с С. К. и спросил себя: неужели это
страх перед будущим?
Я снова стал смотреть на освещенные окна. Казалось:
они что-то помнят, знают. И — спорят со мной.
1990–2006