ЧЕРНОВИК
Наташа Дорошко-Берман прошла по жизни неприка-
янно и весело. Когда мы познакомились с ней, я сразу по-
нял: она — из той породы людей, которых называют «иска-
телями истины».
Металась из страны в страну, из города в город, от од-
ного увлечения к другому: изучала йогу, саентологию, ма-
гию, соционику, иудаизм (одно время занималась даже в
иешиве, готовящей реформистских «раввинов»); на Ук-
раине преподавала английский, работала библиотекарем, в
эмиграции — как многие — нянчила богатых старух; писа-
ла стихи, прозу, песни, картины…
Где бы ни появлялась, сразу обрастала друзьями. Но
верно подметила бард Катя Капельникова: в развеселой
шумной стае она держалась «особняком». Я тоже думал о
ней не раз: одинока, как бывают — естественно и беспе-
чально — одиноки гении.
Наташа умерла в Израиле в последний год прошлого
тысячелетия. За несколько месяцев до смерти ей исполни-
лось сорок восемь лет.
«Повесть несбывшихся надежд»… Так назвала она
книгу своих рассказов, которую готовила к печати, боясь не
успеть.
Конечно, в названии легко заметить подведение ито-
гов. Легко угадать мысль автора: завтрашний день, сулив-
ший так много, уже никогда не наступит.
Ничуть не споря с этим, все же не сомневаюсь: На-
таша успела, смогла реализовать свой поистине особен-
ный дар.
Разумеется, не в том дело, что талант ее был столь
многогранен (само по себе это нередко не только не помо-
гает творческому движению, но даже мешает: автор сует-
ливо мечется, пытаясь сделать выбор). Как известно, лите-
ратурный успех коренится в другом: в ракурсе взгляда пи-
сателя на мир и человека, в творческой воле автора, в ин-
тонации его голоса.
1
Голос Натальи Дорошко-Берман был на редкость чист.
И, может быть, именно это прежде всего притягивало каж-
дого, кто знакомился с ее творчеством.
Первая книга Наташи — «Песни» — вышла довольно
поздно, в 1991-м. Автору было уже под сорок. Тем не менее
не приходилось сомневаться: перед читателем — подлин-
ный лирический дневник, своего рода «молитва души»
(Блок).
Вот лишь несколько строк из этого сборника. Лишь
одно признание, связанное с тем, что так долго казалось ей
«окончательным выбором»:
О, родные мои, не зовите меня
В те чужие далекие страны.
Пусть останусь одна, пусть медвежья страна
Так обнимет меня, что изранит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть сегодня тюрьма, а назавтра сума,
Пусть живу в ожиданье погрома,
Я печали свои выбираю сама,
Я счастливей, я все-таки дома.
Книга вышла в серии «Старт». Увы, от старта до фи-
ниша было совсем близко. Спустя всего десять лет я дер-
жал в руках тоненькую рукопись: Наташа составляла ее в
палате иерусалимского госпиталя.
Я долго думал о том, почему появилась эта рукопись.
Скорее всего, автор решил отобрать самое-самое из напи-
санного им. Попробовал по-своему реконструировать
путь… Однако еще точнее произнести слово прощание.
Вот почему старые стихи Наташи, давно ставшие пес-
нями, так органично сосуществуют здесь с новыми, не-
опубликованными. И горько-понятен их адрес:
Боюсь, что не встречусь с тобою,
Наш день, наш ручей пересох,
И сердце исходит любовью,
Тоски обнажая песок…
Оглядываясь назад, заглядывая в себя, она набрасыва-
ет портрет поколения:
…Как мало нам силы дано!
Мы дети оглохшего века,
У нас истрепалась давно
Одежда из плача и смеха.
А вот совсем о другом. Строки, похожие на прозре-
ния, — они часто приходят к человеку на пороге бытия:
Смерть не точка, она многоточие в звездном полете.
Сбросит кожу душа и себя вдруг узнает опять…
Иногда же вдруг кажется, что автор настойчиво по-
вторяет, даже внушает себе:
Не горюй, не прощайся,
лишь небом взмахни, как платочком…
Небольшая рукопись — всего двадцать стихотворе-
ний — напомнила мне сложное музыкальное произведе-
ние. Древняя, как искусство, тема прощания человека с
жизнью здесь, конечно_____, главная: развивается, достигает
апогея, а потом стихает:
…Я, как за иголкою нитка,
За следом повьюсь до конца,
Но бабочка я однодневка,
Моя облетает пыльца.
Прощайте, июньские зори.
Мир снова недвижен и тих,
И гор золотые узоры
Стираются с крыльев моих…
Она, как могла, боролась со смертью — до конца. Од-
нако, перечитывая в эти дни свои стихи, отбирает прежде
всего те, где нет сожаления и надрыва. Есть ощущение
вечности.
2
Совсем иначе голос Натальи Дорошко-Берман звучит
в прозе. Сюжеты ее рассказов, как правило, трагичны. Но
автор говорит о своих героях, словно бы отстраняясь от
них, зачастую — спокойно, даже с усмешкой.
Разумеется, между ее прозой и поэзией нет непрохо-
димой грани (все дело, повторяю, лишь в ракурсе взгляда
на жизнь, в жанре, в интонации). И, задумавшись сейчас о
прозе Наташи, я слушаю одну из ее песен:
Кружатся, кружатся листья осенние,
Кружатся люди, желая спасения.
Если кружиться, кружиться, кружиться,
То создается иллюзия жизни…
Почти вся ее проза — об «иллюзии жизни», о беско-
нечном «кружении», которое человек принимает за суть.
Свое предисловие к книге «Повесть несбывшихся надежд»
писатель Михаил Хейфец назвал (перефразировав Ахмато-
ву): «Одинокий человек на голой земле». Жаль, что не бы-
вает предисловий из одного предложения. В сущности, тут
добавить почти нечего.
Конечно, в искусстве любая идея реализуется с помо-
щью художественного приема. Короткие — порой в не-
сколько страничек — рассказы Наташи похожи на перехо-
ды в бесконечном лабиринте. В лабиринте живут люди,
для которых часто не существует морали. Они дружат и —
спокойно предают друзей. Они создают семьи и — тут же,
сами, не задумываясь, разрушают их. Кажется, они ищут
свой путь, занимаясь с восточными гуру или споря о фило-
софах, которых так и не успели прочитать… Но при этом
годы тонут в «словах, словах, словах».
Ну, а что автор? Да ничего! Автор ироничен и, разуме-
ется, не пытается никого судить. Автор как бы напоминает
нам: наивно требовать от писателя быть «учителем _____жиз-
ни». У искусства — другие задачи. И — другой язык. Одна-
ко вот парадокс: «страшные» рассказы Наташи после про-
чтения оставляют ощущение чистоты.
Что же происходит в сознании читателя? Об этом ко-
гда-то точно сказал поэт Борис Чичибабин. Он писал,
представляя книгу Наташи «Водоворот» (Харьков, 1994):
«…Ну вот у меня непроизвольно и вырвалось слово “Бог”.
Скорее всего наш автор в Него не верит, но это не имеет
никакого значения. По-моему, проза его религиозна в са-
мом высоком смысле этого слова. Она религиозна, потому
что показывает, как бессмысленна, беспросветна, жалка и
ужасна жизнь без Бога, жизнь, устроенная не по Его муд-
рой и доброй воле, а по дурацкому, жестокому и несчаст-
ному человеческому своеволию».
В еще большей степени этот прорыв к вечности я
ощущаю в песнях Наташи. Автор там поднимается над сво-
ей судьбой, заранее предвидит и осмысляет ее.
3
…Слушая песни Наташи, я нередко не мог удержать-
ся — тут же писал ей открытки: сначала в Харьков, откуда
она так долго не хотела уезжать (точнее — куда так упорно
возвращалась), потом — в Израиль. Она отвечала коротки-
ми, энергичными письмами. В них не было жалоб, хотя ей
становилось все хуже, и уже никто, в том числе сама Ната-
ша, не сомневался в диагнозе: лимфома.
Не пишу о ней воспоминания. Не хочу подробно рас-
сказывать об удивляющем многих сюжете Наташиной
жизни, в которой, конечно же, была своя внутренняя, уп-
рямая логика. Все же вспомню, как мы познакомились.
Давно замечено: именно во время первой встречи возника-
ет, может быть, самый точный образ человека.
Осенью 96-го я получил письмо из Иерусалима, от
Михаила Хейфеца. Бывший политзэк, он обладает не толь-
ко даром писателя-историка, но и не менее редким даром
обостренно чувствовать чужой талант. Когда-то Хейфец
нашел несколько Наташиных рассказов в редакционном
самотеке, а потом опубликовал их в русских газетах Израи-
ля. Так вот, Михаил Хейфец писал мне: сейчас Наташа До-
рошко в Чикаго, пожалуйста, поддержите ее…
Вскоре мы встретились у нас дома и — долго пили чай.
Она рассказывала о себе: о детстве — в Ужгороде, где роди-
лась в семье знаменитого математика Самуила Бермана; о
юности — в Харькове; о том, как поет в метро; как пишет
рассказы — стараясь дистанцироваться от своих героинь,
очень похожих на автора.
Она говорила легко, с редкой непринужденностью и
доверчивостью. Но я запомнил ее напряженную осанку. А
на лице как-то отдельно друг от друга жили улыбка и со-
вершенно серьезные, часто — печальные глаза.
Тот же «оксюморон таланта» (соединение, на первый
взгляд, несоединимого) я потом находил и в прозе Наташи.
В подобном сочленении (идет ли речь об искусстве или о
человеке) всегда есть притягивающая и, в сущности, не
разгадываемая тайна.
4
…Еврейский мотив — далеко не самый главный в
творчестве Натальи Дорошко-Берман. Но из наших разго-
воров с Наташей знаю: мотив не был случайным.
Ее «еврейские» рассказы часто фантасмагоричны. И
это всегда подчеркивает сложный замысел автора.
В рассказе «Сомнамбула» старик-еврей учит идишу
встреченную им случайно, в магазине, девушку. Они увле-
каются, думают даже о специальных передачах по телеви-
дению. Хотя, кроме них, никто в городе не понимает эту
«забытую плачущую гортанную речь». Причем же здесь
телевидение? «Видите ли, — жалко объясняет старик, —
властям хочется сделать вид, что все здесь с евреями в по-
рядке. Даже лучше стало. Вот и передачи на еврейском
появились. Давайте подыграем им… Давайте тоже сделаем
вид, что все в порядке, а?»
Рассказ «25 февраля» пронизан ожиданием погрома.
Ожидание это абсолютно реально (я тоже хорошо помню
атмосферу, в которой жили евреи во многих регионах
СССР в 1989–1990 годах). Фантасмагоризм же рассказа
связан с образом и судьбой героини (между прочим, так-
же совершенно реальной) — «восьмидесятилетней Бро-
ней, которая у себя дома за весьма умеренную плату за-
нималась со мной йогой».
Впрочем, иногда мысли и чувства автора ничуть не
скрыты. В «Песне без слов», в той же «Сомнамбуле» так
явственна нежность повествователя к прошлому своего на-
рода, его культуре — оказывается, все это живо где-то в
подсознании, хотя, казалось, «давно схоронено под пеплом
воспоминаний».
5
…Письма от Наташи приходили все реже.
«…Готовилась не жить, а умирать, и писать как-то бы-
ло не о чем», — заметила она однажды.
Но она до конца оставалась творцом, а значит — ее
боль, ее прощание становились материалом искусства. Не
случайно израильский госпиталь — место действия самых
последних рассказов Наташи.
О чем эти рассказы? О смерти и ожидании ее.
«Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в
упор», — заметил когда-то Франсуа Ларошфуко. Понятно,
настоящий писатель легко опровергает эти слова. Наталья
Дорошко-Берман всматривается в смерть пристально, под-
черкну: в собственную приближающуюся смерть.
Но сразу уточню и другое. Вот один из лучших расска-
зов Наташи — «И знала я, что расплачусь сторицей…» Нет,
это все же не повествование о физиологии ухода, это не
просто новелла о встрече в госпитале мужчины и женщи-
ны, которых, как магнитом, притягивает друг к другу, хотя
женщина — на краешке жизни. Автора прежде всего зани-
мает тайна кармы и философия смерти.
Весь рассказ — развитие одного (некошерного для ев-
реев) образа. Итак, медбрат, с которым знакомится Валя в
госпитале, когда-то выращивал, а потом убивал свиней. И
до сих пор пленен мрачной магией перехода от жизни к
смерти: «Ты не представляешь себе, что чувствуешь, когда
… на твоих глазах душа живого существа отделяется от те-
ла. Это как оргазм, да нет, почище оргазма. Потом уже не
можешь без этого. Хочешь еще и еще».
А теперь выслушаем героиню. Всмотримся в транс-
формацию того же образа. «Она давно, чуть ли не с детства
знала, кто она. И все в доме так ее и звали: “Свинушок,
свинушок”, и это звучало не оскорбительно, скорее даже
ласкательно. Просто и мама, и папа, и сестры поняли и по-
чувствовали ее природу и не бранили ее, не осуждали. Ма-
ма и сестры до блеска убирали, натирали квартиру, а ей
милее всего был свинюшник…» Речь тут, конечно, не о том,
что называют неаккуратностью. Речь — о глубинном, о су-
ти: «Мужчины никогда не сходили по ней с ума. Слишком
очевидным для них становилось то, что никакая она не
женщина. Ну пойти с ней в лес, на речку, а дальше что?»
Сама героиня открывает это в себе рано: «Но я же знаю,
кто я! — оправдывала себя Валя. — А свиньям чаще, чем
раз в году, это не требуется». И еще важно: она «где-то в
глубине души всегда знала, что ей суждена короткая
жизнь, потому, верно, и стремилась ничем себя не обреме-
нять и жить беззаботно и счастливо. Свиньи, наверное, то-
же предчувствуют свою гибель, но предпочитают не заду-
мываться, а жить сегодняшним днем».
Сегодняшний день героини — это госпиталь, «у нее
серьезно задеты легкие, и никакая химиотерапия ей уже
помочь не может».
Она не нуждается в утешении. Она твердит про себя
ахматовские строки: «И знала я, что заплачу сторицей/ В
тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме, /Везде, где просы-
паться надлежит /Таким, как я…» Расплата? Болезнь не
кажется несправедливостью, но все-таки, все-таки… Наде-
жда остается.
«— Врачи говорят, что спасти меня может только чу-
до! — взглянула она на свинореза.
— Чудо? — задумался он, и глаза их встретились, и она
вздрогнула от его взгляда.
— Мне кажется, я мог бы спасти тебя, — улыбнулся
он. (…)
Она не помнила, сколько ждала его. И когда, даже не
раздеваясь, он повалился на нее, когда вошел в нее и за-
двигался в ней, она еле сдержала крик боли и наслажде-
ния. По его желанию она то взлетала, то падала, то танце-
вала какой-то немыслимый танец, и ей захотелось сказать:
“Я люблю”, но она не смогла вымолвить ни слова. Ее лег-
кие издали что-то помимо ее воли, и это было хрюканье,
натуральное хрюканье. И он услышал этот столь знакомый
ему призыв и, напрягшись в немыслимом, давно позабы-
том экстазе, по самое сердце вонзил в нее свой нож.
И, раскинув руки, она лежала в тени и прохладе. А ли-
ства шумела над ней все глуше и глуше…»
Да, Наташины рассказы о смерти похожи на притчи.
Притчей, в сущности, является и новелла «В ожидании
Инночки». Притчей о поиске «конечной истины»: она все-
гда (даже в преддверии смерти) ускользает_____, прячется от
человека — как «прячутся» от героев рассказа витражи
Шагала, украшающие госпитальную синагогу.
В том же 96-м, когда мы познакомились, вышла моя
книга «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти». И
Наташа вновь и вновь возвращалась в наших разговорах к
этой теме. Думаю, причина ее интереса была не только в
той же уверенности: «ей суждена короткая жизнь». Как пи-
сатель она не сомневалась: смерть — именно та точка, от-
куда хорошо открывается «человеческий космос».
Закономерен в этом цикле рассказ «Свидание» — из
сборника «Повесть несбывшихся надежд». Сорокапяти-
летняя женщина умирает в туристическом автобусе по до-
роге в Варшаву, но — странно — ее существование продол-
жается… Нерв рассказа — это постепенное осознание ге-
роиней банальной, вроде бы, истины: жизнь тела, с кото-
рым в течение десятилетий связано было так много стра-
даний, оказывается, столь мало значит! И так трудно сразу
войти, полностью погрузиться в свою единственно подлин-
ную жизнь… Вот Саша словно со стороны услышала: кто-то
вызывает скорую, но «вдруг поймала себя на полном без-
различии и к этой женщине, и к ее смерти». А потом она
исполнит свое давнее желание — разыщет в Варшаве под-
ругу матери, профессора физики тетю Лелю, которую ви-
дела лишь однажды, в детстве. Та давно умерла, но их сви-
дание состоялось.
«Леля подняла на нее тяжелые, немигающие глаза.
— Послушайте, — непонятно чего испугавшись, вско-
чила Саша. — Я должна бежать. Сейчас уже пять, и мой ав-
тобус уйдет, так меня и не дождавшись.
— Твой автобус давно ушел, — одними губами произ-
несла тетя Леля. — Еще тогда, когда ты ехала в Варшаву,
еще тогда…
— Что? — вздрогнула Саша. — Что вы хотите этим ска-
зать?
— Ты и сама все знаешь, — глухо, как из-под земли,
отозвалась тетя Леля. — Ты же сама только что рассказала
мне, как это случилось с тобой.
— Но это было не со мной! — схватилась за сердце Са-
ша. — Это была другая, совсем другая женщина. Мы отпра-
вили ее в морг, а сами…
— Уехали смотреть Варшаву, — расхохоталась тетя Ле-
ля. — Я уже слышала этот бред. И не кричи ты так. Всех пе-
ребудишь. Лучше устраивайся поудобней, лучше поспи,
поспи с дороги».
Смерти нет? — переспросит читатель. Скажем иначе:
мы видим в рассказе жизнь человеческой души, для кото-
рой не существует барьеров времени и пространства.
6
Повторюсь: Наташа не раз говорила мне об автобио-
графичности своих рассказов. Я не верил: слишком неве-
роятными, жесткими, нередко «жестокими» были эти ис-
тории. Однако мама и братья Наташи подтвердили сейчас:
да, почти все — так или иначе — происходило с ней самой.
Писала урывками, торопливо — в перерывах между
поездками, встречами, захватившими ее очередными ув-
лечениями. Должно быть, считала: ее писания — только
черновик, к нему рано или поздно придется еще вернуться.
Символично: все прижизненные книжки Наташи изданы
небрежно, полны опечаток, которые — даря свои сборни-
ки — она старательно исправляла. (Однажды опечатка
вкралась даже на обложку — в фамилию автора).
Мне кажется теперь: сама жизнь Наташи тоже похо-
дила на черновик — не случайно напоследок она пыталась
многое переосмыслить, переписать набело.
Смерть, как известно, несет в мир не только боль и ут-
раты: катарсис, которым увенчана трагедия, преобразует
хаос бытия. Через год после того, как Наташи не стало, ее
друзья Инна и Евгений Захаровы выпустили в харьковском
издательстве «Фолио» прекрасный двухтомник ее произ-
ведений: стихи, проза, живопись (составитель Михаил Кра-
сиков). Здесь-то я и прочитал страничку из дневника На-
таши. Она опять — отстраненно и без иллюзий — пере-
сматривает свою жизнь, фиксирует мысли, которые кажут-
ся ей голосом собственной воли:
«…У тебя нет стремления свить гнездо. У тебя
нет стремления к созиданию. У тебя нет дома, ты
растворена в пространстве. Растворяйся дальше, это
твой путь…
И последнее: ты — тупиковая ветвь своего рода, по-
сле тебя не останется ничего. Твоя проза умрет еще
раньше, чем ты. “Что же мне остается в жизни?” —
спросишь ты. Только одно: быть счастливой. Ты это
умеешь. Это единственное твое достоинство. Не ищи
цели в жизни и ее оправдания. Жизнь сама есть и цель и
оправдание, и много больше того.
А теперь признайся: ты счастлива даже здесь, те-
перь, на больничной койке… Все, что было, — только
краткая остановка на твоем пути. Не пугайся, что Бог
покинул тебя. Я, твоя воля, твоя доля, — с тобой».
Не автору судить о судьбе своих книг. Наташа ошиба-
лась и в другом. Бог никогда не покидает нас. Он только
отдаляется порой — испытывает человека, как испытывал
Иова.
Узнав о смерти Наташи, я подумал: чистая, бессмерт-
ная ее душа скоро и счастливо соединится с нашим Созда-
телем.