Наташа Дорошко-Берман прошла по жизни неприка-

янно и весело. Когда мы познакомились с ней, я сразу по-

нял: она — из той породы людей, которых называют «иска-

телями истины».

Металась из страны в страну, из города в город, от од-

ного увлечения к другому: изучала йогу, саентологию, ма-

гию, соционику, иудаизм (одно время занималась даже в

иешиве, готовящей реформистских «раввинов»); на Ук-

раине преподавала английский, работала библиотекарем, в

эмиграции — как многие — нянчила богатых старух; писа-

ла стихи, прозу, песни, картины…

Где бы ни появлялась, сразу обрастала друзьями. Но

верно подметила бард Катя Капельникова: в развеселой

шумной стае она держалась «особняком». Я тоже думал о

ней не раз: одинока, как бывают — естественно и беспе-

чально — одиноки гении.

Наташа умерла в Израиле в последний год прошлого

тысячелетия. За несколько месяцев до смерти ей исполни-

лось сорок восемь лет.

«Повесть несбывшихся надежд»… Так назвала она

книгу своих рассказов, которую готовила к печати, боясь не

успеть.

Конечно, в названии легко заметить подведение ито-

гов. Легко угадать мысль автора: завтрашний день, сулив-

ший так много, уже никогда не наступит.

Ничуть не споря с этим, все же не сомневаюсь: На-

таша успела, смогла реализовать свой поистине особен-

ный дар.

Разумеется, не в том дело, что талант ее был столь

многогранен (само по себе это нередко не только не помо-

гает творческому движению, но даже мешает: автор сует-

ливо мечется, пытаясь сделать выбор). Как известно, лите-

ратурный успех коренится в другом: в ракурсе взгляда пи-

сателя на мир и человека, в творческой воле автора, в ин-

тонации его голоса.

 

1

Голос Натальи Дорошко-Берман был на редкость чист.

И, может быть, именно это прежде всего притягивало каж-

дого, кто знакомился с ее творчеством.

Первая книга Наташи — «Песни» — вышла довольно

поздно, в 1991-м. Автору было уже под сорок. Тем не менее

не приходилось сомневаться: перед читателем — подлин-

ный лирический дневник, своего рода «молитва души»

(Блок).

Вот лишь несколько строк из этого сборника. Лишь

одно признание, связанное с тем, что так долго казалось ей

«окончательным выбором»:

О, родные мои, не зовите меня

В те чужие далекие страны.

Пусть останусь одна, пусть медвежья страна

Так обнимет меня, что изранит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть сегодня тюрьма, а назавтра сума,

Пусть живу в ожиданье погрома,

Я печали свои выбираю сама,

Я счастливей, я все-таки дома.

Книга вышла в серии «Старт». Увы, от старта до фи-

ниша было совсем близко. Спустя всего десять лет я дер-

жал в руках тоненькую рукопись: Наташа составляла ее в

палате иерусалимского госпиталя.

Я долго думал о том, почему появилась эта рукопись.

Скорее всего, автор решил отобрать самое-самое из напи-

санного им. Попробовал по-своему реконструировать

путь… Однако еще точнее произнести слово прощание.

Вот почему старые стихи Наташи, давно ставшие пес-

нями, так органично сосуществуют здесь с новыми, не-

опубликованными. И горько-понятен их адрес:

Боюсь, что не встречусь с тобою,

Наш день, наш ручей пересох,

И сердце исходит любовью,

Тоски обнажая песок…

Оглядываясь назад, заглядывая в себя, она набрасыва-

ет портрет поколения:

…Как мало нам силы дано!

Мы дети оглохшего века,

У нас истрепалась давно

Одежда из плача и смеха.

А вот совсем о другом. Строки, похожие на прозре-

ния, — они часто приходят к человеку на пороге бытия:

Смерть не точка, она многоточие в звездном полете.

Сбросит кожу душа и себя вдруг узнает опять…

Иногда же вдруг кажется, что автор настойчиво по-

вторяет, даже внушает себе:

Не горюй, не прощайся,

лишь небом взмахни, как платочком…

Небольшая рукопись — всего двадцать стихотворе-

ний — напомнила мне сложное музыкальное произведе-

ние. Древняя, как искусство, тема прощания человека с

жизнью здесь, конечно_____, главная: развивается, достигает

апогея, а потом стихает:

…Я, как за иголкою нитка,

За следом повьюсь до конца,

Но бабочка я однодневка,

Моя облетает пыльца.

Прощайте, июньские зори.

Мир снова недвижен и тих,

И гор золотые узоры

Стираются с крыльев моих…

Она, как могла, боролась со смертью — до конца. Од-

нако, перечитывая в эти дни свои стихи, отбирает прежде

всего те, где нет сожаления и надрыва. Есть ощущение

вечности.

 

2

Совсем иначе голос Натальи Дорошко-Берман звучит

в прозе. Сюжеты ее рассказов, как правило, трагичны. Но

автор говорит о своих героях, словно бы отстраняясь от

них, зачастую — спокойно, даже с усмешкой.

Разумеется, между ее прозой и поэзией нет непрохо-

димой грани (все дело, повторяю, лишь в ракурсе взгляда

на жизнь, в жанре, в интонации). И, задумавшись сейчас о

прозе Наташи, я слушаю одну из ее песен:

Кружатся, кружатся листья осенние,

Кружатся люди, желая спасения.

Если кружиться, кружиться, кружиться,

То создается иллюзия жизни…

Почти вся ее проза — об «иллюзии жизни», о беско-

нечном «кружении», которое человек принимает за суть.

Свое предисловие к книге «Повесть несбывшихся надежд»

писатель Михаил Хейфец назвал (перефразировав Ахмато-

ву): «Одинокий человек на голой земле». Жаль, что не бы-

вает предисловий из одного предложения. В сущности, тут

добавить почти нечего.

Конечно, в искусстве любая идея реализуется с помо-

щью художественного приема. Короткие — порой в не-

сколько страничек — рассказы Наташи похожи на перехо-

ды в бесконечном лабиринте. В лабиринте живут люди,

для которых часто не существует морали. Они дружат и —

спокойно предают друзей. Они создают семьи и — тут же,

сами, не задумываясь, разрушают их. Кажется, они ищут

свой путь, занимаясь с восточными гуру или споря о фило-

софах, которых так и не успели прочитать… Но при этом

годы тонут в «словах, словах, словах».

Ну, а что автор? Да ничего! Автор ироничен и, разуме-

ется, не пытается никого судить. Автор как бы напоминает

нам: наивно требовать от писателя быть «учителем _____жиз-

ни». У искусства — другие задачи. И — другой язык. Одна-

ко вот парадокс: «страшные» рассказы Наташи после про-

чтения оставляют ощущение чистоты.

Что же происходит в сознании читателя? Об этом ко-

гда-то точно сказал поэт Борис Чичибабин. Он писал,

представляя книгу Наташи «Водоворот» (Харьков, 1994):

«…Ну вот у меня непроизвольно и вырвалось слово “Бог”.

Скорее всего наш автор в Него не верит, но это не имеет

никакого значения. По-моему, проза его религиозна в са-

мом высоком смысле этого слова. Она религиозна, потому

что показывает, как бессмысленна, беспросветна, жалка и

ужасна жизнь без Бога, жизнь, устроенная не по Его муд-

рой и доброй воле, а по дурацкому, жестокому и несчаст-

ному человеческому своеволию».

В еще большей степени этот прорыв к вечности я

ощущаю в песнях Наташи. Автор там поднимается над сво-

ей судьбой, заранее предвидит и осмысляет ее.

 

3

…Слушая песни Наташи, я нередко не мог удержать-

ся — тут же писал ей открытки: сначала в Харьков, откуда

она так долго не хотела уезжать (точнее — куда так упорно

возвращалась), потом — в Израиль. Она отвечала коротки-

ми, энергичными письмами. В них не было жалоб, хотя ей

становилось все хуже, и уже никто, в том числе сама Ната-

ша, не сомневался в диагнозе: лимфома.

Не пишу о ней воспоминания. Не хочу подробно рас-

сказывать об удивляющем многих сюжете Наташиной

жизни, в которой, конечно же, была своя внутренняя, уп-

рямая логика. Все же вспомню, как мы познакомились.

Давно замечено: именно во время первой встречи возника-

ет, может быть, самый точный образ человека.

Осенью 96-го я получил письмо из Иерусалима, от

Михаила Хейфеца. Бывший политзэк, он обладает не толь-

ко даром писателя-историка, но и не менее редким даром

обостренно чувствовать чужой талант. Когда-то Хейфец

нашел несколько Наташиных рассказов в редакционном

самотеке, а потом опубликовал их в русских газетах Израи-

ля. Так вот, Михаил Хейфец писал мне: сейчас Наташа До-

рошко в Чикаго, пожалуйста, поддержите ее…

Вскоре мы встретились у нас дома и — долго пили чай.

Она рассказывала о себе: о детстве — в Ужгороде, где роди-

лась в семье знаменитого математика Самуила Бермана; о

юности — в Харькове; о том, как поет в метро; как пишет

рассказы — стараясь дистанцироваться от своих героинь,

очень похожих на автора.

Она говорила легко, с редкой непринужденностью и

доверчивостью. Но я запомнил ее напряженную осанку. А

на лице как-то отдельно друг от друга жили улыбка и со-

вершенно серьезные, часто — печальные глаза.

Тот же «оксюморон таланта» (соединение, на первый

взгляд, несоединимого) я потом находил и в прозе Наташи.

В подобном сочленении (идет ли речь об искусстве или о

человеке) всегда есть притягивающая и, в сущности, не

разгадываемая тайна.

 

4

…Еврейский мотив — далеко не самый главный в

творчестве Натальи Дорошко-Берман. Но из наших разго-

воров с Наташей знаю: мотив не был случайным.

Ее «еврейские» рассказы часто фантасмагоричны. И

это всегда подчеркивает сложный замысел автора.

В рассказе «Сомнамбула» старик-еврей учит идишу

встреченную им случайно, в магазине, девушку. Они увле-

каются, думают даже о специальных передачах по телеви-

дению. Хотя, кроме них, никто в городе не понимает эту

«забытую плачущую гортанную речь». Причем же здесь

телевидение? «Видите ли, — жалко объясняет старик, —

властям хочется сделать вид, что все здесь с евреями в по-

рядке. Даже лучше стало. Вот и передачи на еврейском

появились. Давайте подыграем им… Давайте тоже сделаем

вид, что все в порядке, а?»

Рассказ «25 февраля» пронизан ожиданием погрома.

Ожидание это абсолютно реально (я тоже хорошо помню

атмосферу, в которой жили евреи во многих регионах

СССР в 1989–1990 годах). Фантасмагоризм же рассказа

связан с образом и судьбой героини (между прочим, так-

же совершенно реальной) — «восьмидесятилетней Бро-

ней, которая у себя дома за весьма умеренную плату за-

нималась со мной йогой».

Впрочем, иногда мысли и чувства автора ничуть не

скрыты. В «Песне без слов», в той же «Сомнамбуле» так

явственна нежность повествователя к прошлому своего на-

рода, его культуре — оказывается, все это живо где-то в

подсознании, хотя, казалось, «давно схоронено под пеплом

воспоминаний».

 

5

…Письма от Наташи приходили все реже.

«…Готовилась не жить, а умирать, и писать как-то бы-

ло не о чем», — заметила она однажды.

Но она до конца оставалась творцом, а значит — ее

боль, ее прощание становились материалом искусства. Не

случайно израильский госпиталь — место действия самых

последних рассказов Наташи.

О чем эти рассказы? О смерти и ожидании ее.

«Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в

упор», — заметил когда-то Франсуа Ларошфуко. Понятно,

настоящий писатель легко опровергает эти слова. Наталья

Дорошко-Берман всматривается в смерть пристально, под-

черкну: в собственную приближающуюся смерть.

Но сразу уточню и другое. Вот один из лучших расска-

зов Наташи — «И знала я, что расплачусь сторицей…» Нет,

это все же не повествование о физиологии ухода, это не

просто новелла о встрече в госпитале мужчины и женщи-

ны, которых, как магнитом, притягивает друг к другу, хотя

женщина — на краешке жизни. Автора прежде всего зани-

мает тайна кармы и философия смерти.

Весь рассказ — развитие одного (некошерного для ев-

реев) образа. Итак, медбрат, с которым знакомится Валя в

госпитале, когда-то выращивал, а потом убивал свиней. И

до сих пор пленен мрачной магией перехода от жизни к

смерти: «Ты не представляешь себе, что чувствуешь, когда

… на твоих глазах душа живого существа отделяется от те-

ла. Это как оргазм, да нет, почище оргазма. Потом уже не

можешь без этого. Хочешь еще и еще».

А теперь выслушаем героиню. Всмотримся в транс-

формацию того же образа. «Она давно, чуть ли не с детства

знала, кто она. И все в доме так ее и звали: “Свинушок,

свинушок”, и это звучало не оскорбительно, скорее даже

ласкательно. Просто и мама, и папа, и сестры поняли и по-

чувствовали ее природу и не бранили ее, не осуждали. Ма-

ма и сестры до блеска убирали, натирали квартиру, а ей

милее всего был свинюшник…» Речь тут, конечно, не о том,

что называют неаккуратностью. Речь — о глубинном, о су-

ти: «Мужчины никогда не сходили по ней с ума. Слишком

очевидным для них становилось то, что никакая она не

женщина. Ну пойти с ней в лес, на речку, а дальше что?»

Сама героиня открывает это в себе рано: «Но я же знаю,

кто я! — оправдывала себя Валя. — А свиньям чаще, чем

раз в году, это не требуется». И еще важно: она «где-то в

глубине души всегда знала, что ей суждена короткая

жизнь, потому, верно, и стремилась ничем себя не обреме-

нять и жить беззаботно и счастливо. Свиньи, наверное, то-

же предчувствуют свою гибель, но предпочитают не заду-

мываться, а жить сегодняшним днем».

Сегодняшний день героини — это госпиталь, «у нее

серьезно задеты легкие, и никакая химиотерапия ей уже

помочь не может».

Она не нуждается в утешении. Она твердит про себя

ахматовские строки: «И знала я, что заплачу сторицей/ В

тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме, /Везде, где просы-

паться надлежит /Таким, как я…» Расплата? Болезнь не

кажется несправедливостью, но все-таки, все-таки… Наде-

жда остается.

«— Врачи говорят, что спасти меня может только чу-

до! — взглянула она на свинореза.

— Чудо? — задумался он, и глаза их встретились, и она

вздрогнула от его взгляда.

— Мне кажется, я мог бы спасти тебя, — улыбнулся

он. (…)

Она не помнила, сколько ждала его. И когда, даже не

раздеваясь, он повалился на нее, когда вошел в нее и за-

двигался в ней, она еле сдержала крик боли и наслажде-

ния. По его желанию она то взлетала, то падала, то танце-

вала какой-то немыслимый танец, и ей захотелось сказать:

“Я люблю”, но она не смогла вымолвить ни слова. Ее лег-

кие издали что-то помимо ее воли, и это было хрюканье,

натуральное хрюканье. И он услышал этот столь знакомый

ему призыв и, напрягшись в немыслимом, давно позабы-

том экстазе, по самое сердце вонзил в нее свой нож.

И, раскинув руки, она лежала в тени и прохладе. А ли-

ства шумела над ней все глуше и глуше…»

Да, Наташины рассказы о смерти похожи на притчи.

Притчей, в сущности, является и новелла «В ожидании

Инночки». Притчей о поиске «конечной истины»: она все-

гда (даже в преддверии смерти) ускользает_____, прячется от

человека — как «прячутся» от героев рассказа витражи

Шагала, украшающие госпитальную синагогу.

В том же 96-м, когда мы познакомились, вышла моя

книга «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти». И

Наташа вновь и вновь возвращалась в наших разговорах к

этой теме. Думаю, причина ее интереса была не только в

той же уверенности: «ей суждена короткая жизнь». Как пи-

сатель она не сомневалась: смерть — именно та точка, от-

куда хорошо открывается «человеческий космос».

Закономерен в этом цикле рассказ «Свидание» — из

сборника «Повесть несбывшихся надежд». Сорокапяти-

летняя женщина умирает в туристическом автобусе по до-

роге в Варшаву, но — странно — ее существование продол-

жается… Нерв рассказа — это постепенное осознание ге-

роиней банальной, вроде бы, истины: жизнь тела, с кото-

рым в течение десятилетий связано было так много стра-

даний, оказывается, столь мало значит! И так трудно сразу

войти, полностью погрузиться в свою единственно подлин-

ную жизнь… Вот Саша словно со стороны услышала: кто-то

вызывает скорую, но «вдруг поймала себя на полном без-

различии и к этой женщине, и к ее смерти». А потом она

исполнит свое давнее желание — разыщет в Варшаве под-

ругу матери, профессора физики тетю Лелю, которую ви-

дела лишь однажды, в детстве. Та давно умерла, но их сви-

дание состоялось.

«Леля подняла на нее тяжелые, немигающие глаза.

— Послушайте, — непонятно чего испугавшись, вско-

чила Саша. — Я должна бежать. Сейчас уже пять, и мой ав-

тобус уйдет, так меня и не дождавшись.

— Твой автобус давно ушел, — одними губами произ-

несла тетя Леля. — Еще тогда, когда ты ехала в Варшаву,

еще тогда…

— Что? — вздрогнула Саша. — Что вы хотите этим ска-

зать?

— Ты и сама все знаешь, — глухо, как из-под земли,

отозвалась тетя Леля. — Ты же сама только что рассказала

мне, как это случилось с тобой.

— Но это было не со мной! — схватилась за сердце Са-

ша. — Это была другая, совсем другая женщина. Мы отпра-

вили ее в морг, а сами…

— Уехали смотреть Варшаву, — расхохоталась тетя Ле-

ля. — Я уже слышала этот бред. И не кричи ты так. Всех пе-

ребудишь. Лучше устраивайся поудобней, лучше поспи,

поспи с дороги».

Смерти нет? — переспросит читатель. Скажем иначе:

мы видим в рассказе жизнь человеческой души, для кото-

рой не существует барьеров времени и пространства.

 

6

Повторюсь: Наташа не раз говорила мне об автобио-

графичности своих рассказов. Я не верил: слишком неве-

роятными, жесткими, нередко «жестокими» были эти ис-

тории. Однако мама и братья Наташи подтвердили сейчас:

да, почти все — так или иначе — происходило с ней самой.

Писала урывками, торопливо — в перерывах между

поездками, встречами, захватившими ее очередными ув-

лечениями. Должно быть, считала: ее писания — только

черновик, к нему рано или поздно придется еще вернуться.

Символично: все прижизненные книжки Наташи изданы

небрежно, полны опечаток, которые — даря свои сборни-

ки — она старательно исправляла. (Однажды опечатка

вкралась даже на обложку — в фамилию автора).

Мне кажется теперь: сама жизнь Наташи тоже похо-

дила на черновик — не случайно напоследок она пыталась

многое переосмыслить, переписать набело.

Смерть, как известно, несет в мир не только боль и ут-

раты: катарсис, которым увенчана трагедия, преобразует

хаос бытия. Через год после того, как Наташи не стало, ее

друзья Инна и Евгений Захаровы выпустили в харьковском

издательстве «Фолио» прекрасный двухтомник ее произ-

ведений: стихи, проза, живопись (составитель Михаил Кра-

сиков). Здесь-то я и прочитал страничку из дневника На-

таши. Она опять — отстраненно и без иллюзий — пере-

сматривает свою жизнь, фиксирует мысли, которые кажут-

ся ей голосом собственной воли:

«…У тебя нет стремления свить гнездо. У тебя

нет стремления к созиданию. У тебя нет дома, ты

растворена в пространстве. Растворяйся дальше, это

твой путь…

И последнее: ты — тупиковая ветвь своего рода, по-

сле тебя не останется ничего. Твоя проза умрет еще

раньше, чем ты. “Что же мне остается в жизни?” —

спросишь ты. Только одно: быть счастливой. Ты это

умеешь. Это единственное твое достоинство. Не ищи

цели в жизни и ее оправдания. Жизнь сама есть и цель и

оправдание, и много больше того.

А теперь признайся: ты счастлива даже здесь, те-

перь, на больничной койке… Все, что было, — только

краткая остановка на твоем пути. Не пугайся, что Бог

покинул тебя. Я, твоя воля, твоя доля, — с тобой».

Не автору судить о судьбе своих книг. Наташа ошиба-

лась и в другом. Бог никогда не покидает нас. Он только

отдаляется порой — испытывает человека, как испытывал

Иова.

Узнав о смерти Наташи, я подумал: чистая, бессмерт-

ная ее душа скоро и счастливо соединится с нашим Созда-

телем.