Кристина Парнелл

 

Веймар/Эрфурт, Германия

 

 

Евсей Цейтлин.  «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти»: Трагедия отказа от идентичности и возвращение к самому себе

 

YEVSEY TSEITLIN “LONG TALKS WHILE WAITING FOR A HAPPY DEATH”:TRAGEDY OF THE REPRESSION OF IDENTITY AND THE RETURN TO THE SELF

 

SUMMARY

The Russian literary critic Yevsey Tseitlin in his book on the tragedy of the repression of identity and the return to the self presents an interesting mixture of genres, consisting of interviews, confessions and psychological analyses of the tragedy of the creative subject in a totalitarian society. For this, he had a conversation with the Jewish-Lithuanian play-writer and critic Jokubas Josade which lasted over six years and covered unfulfilled dreams of life, social and individual guilt, courage and cowardice, vanity and timidity and, finally, death as the last trial.

The dialogue between the author (Tseitlin) and the protagonist (Josade) includes the reader and contains cultural, psychological and anthropological aspects of life. Intertextual references (Kafka, Proust, L. Tolstoy, Freud et al.) relate to world literature and culture. The internal composition of the book is determined by the phenomenon of fear which not only hindered the protagonist to unfold his talents but also led him to deny his identity as a Lithuanian Jew.

The interconnection of fear and social repression as shown in his memories makes apparent both the history of Lithuanian Jews and general patterns of human behaviour.

Key words: Yevsey Tseitlin, Jokubas Josade, dialogue, identity, memories, creativesubject, totalitarian society, Lithuanian Jews.

 

 

Книга Цейтлина, русского писателя и литературоведа еврейского происхождения, появилась в первом издании на русском языке в Вильнюсе в 1996 г. В дальнейшем  на русском языке книга была издана в 2001 г. в Иерусалиме и в 2009 г. в США. Есть переводы на литовский (Ceitlinas J. Ilgi pašnekesiai laukiant laimingos mirties. – Vilnius, 1997) и немецкий (Zeitlin J. Lange Gespräche in Erwartung eines glücklichen Todes. – Berlin, 2000) языки.

Своей книгой автор хотел передать воспоминания о судьбе литваков, этой, как он говорит, уникальной и гордой группы в восточно-европейском еврействе, чуть ли не полностью погибшей в Холокосте. О том, как гибла еврейская культура в СССР, напишут еще многократно, – пишет Цейтлин в книге. – Но точна ли будет эта история без истории жизни одного человека, одного творца: неважно даже – знаменитого или малоизвестного? [Цейтлин, 1996, 50].[1] <…> На полях истории лишь промелькнут испуганные глаза; ночи, наполненные страхом; пепел сожженных архивов. И еще – едва ли не главное – самоуничтожение таланта. <…> Как важно проследить этот процесс. Увидеть изнутри [51].

Цейтлин нашел для своего проекта пожилого литовско-еврейского литературного критика и драматурга Йокубаса Йосаде, в жизни которого отразились события буржуазной Литвы и Второй мировой войны с гибелью всех родственников, и советские времена с их разными проявлениями антисемитизма, и время Саюдиса и восстановления Литовского национального государства. В течение пяти лет автор книги, «сопровождая» своего героя, задавая ему вопросы, записывал его размышления, воспоминания о жизни. Так рождалась исповедь героя. Когда в конце 1996 г. Йосаде скончался, Цейтлин продолжил их совместную книгу.

 

  1. 1.                  Главные точки зрения

Память о литовских евреях и размышления о их оригинальной ментальности связаны в книге с исповедью Йосаде о собственной жизни во времена советского тоталитаризма. Йосаде был писателем и литературным критиком, поэтому Цейтлин акцентирует внимание на уничтожающем действии страха на творческий талант и индивидуальность человека. Старость Йокубаса Йосаде порождает сильное желание освободить себя от всего, что сделало его жизнь несвободной. Разговор между автором и героем часто превращается в самоанализ, а также психоанализ феномена страха.  Но во время этих бесед старый писатель все более приближается своими экзистенциальными переживаниями к рассуждениям обыкновенного человека перед лицом смерти.  

Цели книги определяются, во-первых, объектами и темами диалогов; во-вторых, специфическим характером самой книги. По крайней мере можно выделить в ней три структурных аспекта:

Во-первых, – это культурно-исторический аспект, связанный с исследованием литовского еврейства и с воспоминанием о «народе» литваков.

Во-вторых, – это культурно-политический аспект, связанный с влиянием тоталитарных режимов на художественное творчество.

В-третьих, – это философско-антропологический аспект, связанный с феноменами жизни и смерти, едиными для всего человеческого рода.

Цейтлин называет свою книгу книгой судьбы. Определяющие судьбу героя синдромы страха и молчания связаны с еврейством Йосаде. А специфика взгляда на жизнь вытекает из его положения между двумя народами – литовскими евреями (литваками) и литовцами, т.е. из позиции промежутка.

С точки зрения постколониального дискурса позиция прочно устоявшегося (инстабильного) промежутка представляет собой продуктивный потенциал многостороннего, гетерогенного, но для Йосаде, как оказывается, ситуацияпромежутка означает раздвоенность, бесприютность. В конце своей жизни он хочет понять, в чем были корни нарушенного добрососедского отношения литовцев к евреям во время гитлеровской оккупации Литвы. Именно в желании понятьЦейтлин видит оригинальность размышлений в книге и их значение для сегодняшней Литвы. Тут я останавливаюсь. Вот он, главный предмет размышлений й[2].Старый еврей пытается понять: о чем думал, что переживал его сосед-литовец в сложные предвоенные десятилетия [137].

 

  1. 2.                  Жанр

Цели автора определили жанр этой книги, который не имеет аналогов в русской литературе, по мнению русско-еврейской писательницы Дины Рубиной. «В мировой литературе ее можно было бы сравнить с записками Эккермана о Гете», – подчеркивает она.[3] Цейтлин соотносит исповедь Йосаде с жанровой разновидностью трагической исповеди героя Л.Толстого в повести «Смерть Ивана Ильича».[4]

Жанр книги уже задан названием: «Долгие беседы». Читатель ожидает обмена мнениями и размышлениями, ожидает понимания и толерантности по отношению к чужой жизни, может быть, и полемики о неоднозначности жизненных представлений. И еще – с самого начала речь идет об ожидании смерти. Таким образом, беседа необходимо включает экзистенциальные проблемы, а если речь идет о счастливойсмерти, тогда культурный контекст ориентирует нас на исповедь человека, который стремится осмыслить свои заблуждения и освободиться от собственных грехов. Все эти проблемы обсуждаются в книге, но в оригинальной форме: беседа между автором и его героем развивается в манере «еврейского разговора»: второй собеседник повторяет вопрос первого собеседника, рассматривает его в другом контексте, дает себе ответ.[5]  

Беседа, таким образом, является одновременно и диалогом (вопросы-ответы героя автора к герою), и монологом (герой, отвечая, рассуждает и сам с собою). Заметно, что автор воздерживается от вмешательства в рассуждения героя. Он желает «сопровождать» героя, а не корректировать его. Позиция автора: Я жалею и молчу. Логика его рассуждений поверхностна [53].

  1. 3.                  Диалог

Автор – организатор, собиратель, комментатор записок своего героя. Он выступает в роли тонкого «понимающего собеседника», «душевной и нравственной инстанции», как отмечают и Д.Рубина, и Л.Айзенштат.[6]

Спрашиваю себя, – пишет Цейтлин, – зачем же пишу я? Для чего вместе с й мы осуществляем этот эксперимент? Пять лет. <…> Однажды понимаю: это нечто большее, чем книга. Во всяком случае, цели «эстетические» сжимаются вдруг, кажутся чересчур мелкими. А «нечто» в моих тетрадях приобретает свою форму – рифмуется с чужим – разорванным – сознанием [50].

Присутствуют и другие формы диалога – прямой диалог между автором ичитателем и более скрытый диалог между героем и читателем. Автор часто возвращается к тщеславию Йосаде и жажде славы его героя. А читатель следует за воспоминаниями Йосаде и развивается вместе с познанием его.[7]

Нельзя забывать роль интертекстуальности в этом диалоге.[8] При наличии связи трех форм диалога (диалога между автором и героем, диалога обоих с читателем и постоянным диалогом текста этой книги с другими текстами мировой литературы, философией и психологией) книга Цейтлина становится больше, чем двухголосой,  она становится многоголосой. Цейтлин в связи со своим проектом вспоминает другие, более документальные, книги о советских евреях (например, книгу Элли Визель «Еврейское молчание», «Блокадную книгу» – Алеся Адамовича и Даниила Гранина). Цитируемые автором мысли Йосаде о Кановичюсе (и о в 90-е годы еще относительно молодом писателе Маркасе Зингерисе) проясняют черты характера й, который без зависти признает талант и успех другого, более успешного мастера слова. Редкий мастер! – говорит й о Кановичюсе [141]. Сам автор книги, Е. Цейтлин, в русско-американском журнале «Panorama» в декабре 2003 года также отмечает значимость художественных произведений Кановичюса для литовского еврейства.[9]
Психологический феномен страха интертекстуально соотносится в книге со взглядами Зигмунда Фрейда на эту проблему (здесь меня удивляет то, что автор никогда не упоминает о формах скрытого антисемитизма у самого Фрейда, этого западного, ассимилированного еврея из Вены).[10] Необходимо как интертекст упомянуть и изображение страха в творчестве Юрия Трифонова: в одной из пьес йрассматривает «синдром молчания» [76],[11] связанный со страхом репрессированного обществом человека, а Трифонов анализирует в книге «Время и место» (и не только там) другой синдром страха, воплощенный в «синдроме Никифора».[12] Изображаемые в пьесе сложные отношения героя й со своей женой напоминают о сценах в семейной жизни Льва Толстого. И, действительно, есть ссылки: Вот она и стала моей Софией Андреевной, – шутит  й, хотя я, конечно, не Лев Толстой [133].

Размышляя об ауре жизни Йосаде, возникающей благодаря окружающей его мебели и архивным книгам, Цейтлин подчеркивает значение вещей в жизни [107, 110]. Он соглашается с мыслью русского философа и эссеиста Василия Розанова о включенности частной жизни человека в поле русской культуры. Афоризм Розанова о долгой жизни тех, кто остается без славы, проецируется Цейтлиным на судьбу Йосаде.[13] Таким образом книга «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти»интертекстуально может быть вписана в русский философский дискурс об отношении между бытием и бытом.

Другие интертекстуальные ссылки относятся к феномену времени, в частности, утраченного времени. Оба собеседника размышляют об этом феномене в романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Обнаруживается сходство книги Цейтлина с романом Пруста не только на уровне содержания – нереализация возможностей человека в жизни, утрата прошлого, – но и на уровне художественной структуры. И в книге Цейтлина писатель в самом конце своей жизни начинает писать «свой роман жизни», хотя и другим пером. И автор, и герой, размышляя о своей беседе, часто употребляют слово лабиринт, что типично и для структуры романа Пруста. Одни и те же лейтмотивы – воспоминание как осмысление прошлого, вопросы искусства, любовь как средство самоутверждения – сближают героев как собратьев человеческого рода. Ибо не социальные структуры, не национальность или этнос сближают людей, а человеческий род с его экзистенциальными проблемами жизни и смерти. Это относится и к герою романа Кафки «Замок», к его безуспешной борьбе против бессмысленности жизни. Об этом сходстве и Цейтлин, и Йосаде также дискутируют.

 

  1. 4.                  Композиция книги

Символические, метафорические и просто комментирующие заголовки глав или разделов книги ориентируют на точную связь между внешней и внутренней ее структурой.

Цитирую из середины «первой тетради»: Воспоминания о пепле[14]; Убийцы в белых халатах; Голоса на развалинах (о приезде в освобожденный от немцев Вильнюс в 1944 году, в котором уже не было евреев); Лицо смерти (о лицах солдат, убитых на обоих фронтах); Без названия (о неопределенности й по отношению к Богу)[15]; Наивный Перец Маркиш (о встрече й с П. Маркишем в Москве в начале 1945 г. и об осторожности последнего [78-79]); Теория бесконфликтности (о смелости й: Решившись сказать «король-то голый!», й хотел убить собственные страхи, – говорит Цейтлин [82] ); В поисках утраченной свободы (это уже из «Второй тетради», где говорится о письме й к дочери, опубликованном в журнале «Пяргале» в 1988 году под названием «Моя тайная шкатулка». Это письмо уже принадлежит к психоаналитическому аспекту исповеди. Й сам говорит опсихотерапевтических целях [119].

В книге встречаются и другие заголовки глав в тексте, изображающие сложность и амбивалентность жизни героя. Например, Особые отношения со временем (здесь похожий на героя Пруста й говорит о полной бесцельности своих молодых лет [111]. Или другой пример – глава под названием Сети. Йосаде читает своему собеседнику выдержку из Екклесиаста, чтобы осветить свою творческую трагедию, обусловленную характером своего времени: «Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие улавляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них». Или в главе Клетки, где Йосаде говорит о своем чувстве, что вся жизнь как бы прошла мимо него [112]. Или в главе Самое-самое, где речь идет о пьесе «Прыжок в неизвестность», главная тема которой «переделка человека» как самое-самое для й, включая идею возможности преодолеть свои генетические предпосылки и создать себя по-новому.[16]

Внутренняя композиция книги определяется разъяснением  феномена страха в жизни Йосаде. Критики и сам автор соединяют феномен страха с общественной ситуацией в Советском Союзе, которая мешала человеку развивать и индивидуальность, и талант. Цейтлин создал эпопею «души типичного советского человека» − образ самоубийства советского общества − «без всякого ненужного оттенка обвинения».[17]

Но кроме исторически-общественного аспекта страха автор уделяет внимание тому, как феномен страха действует на психику человека, какие процессы деформации в ней развиваются. <…> полностью это намерение выполнить невозможно, потому что большие периоды жизни Йосаде прошли только под знаком страха. Цейтлин связывает травмирование психики советских евреев с событиями послевоенного десятилетия: кампания против космополитизма, дело врачей (убийц в белых халатах), нарушение ими стереотипов самоотверженности [163]. Автор дифференцирует «качества» страхов своего героя. Если в 40-е годы – это страх лагерей, то в 60-е годы – это страх потери привилегий советского писателя. Таким образом, Цейтлин, решая проблему отношений человека и власти, ставит вопрос о конформизме и нонконформизме при подчинении властям.

Лейтмотив страха всегда связан с отступлением от идентичности, в данном случае – отступлением от еврейства или с отступлением от свободного слова. И в этом книга открывает свой потенциал, изображая психоаналитические и антропологические изменения в человеке. Отступления Йосаде от своей еврейской идентичности подтверждают все стереотипы самоотвержения: отказ от имени (После войны переменил имя. Был Яков. Стал Йокубас [51]); изменение языка (Думал и писал по-еврейски, теперь – по-литовски. Даже дневник. Даже письма дочери в Израиль [51]). Другой пример отступления от идентичности – сожжение еврейских книг. Страх за собственную жизнь становится базисом этой жизни и «портит» ее.

Автор знакомит читателя с самооправданием Йосаде в их беседах. Евреи на протяжении тысячелетий меняли свой язык. И оказалось, для нас это не главное. В еврейском писателе запрограммирован не язык – наша история [103]. А когда автор возражает: Вы хотите сказать, что, уйдя в литовскую литературу, вы остались еврейским писателем? – он получает в ответ: А как же! Я остался евреем [103].

Показывая в размышлениях своего героя раздвоенность национальной идентичности, Цейтлин освещает отношения между литовским и еврейским народами в Литве и в то же время открывает философскую дискуссию между Своим и Другим. Йосаде все время находится между «фронтами». Я – как человек, который отплыл от одного берега, а к другому берегу не пристал, – жалуется Йосаде. – Теперь я всем чужой! Не могу понять: почему я «предал евреев» и чем так уж угодил литовцам? Я не хотел ни того, ни другого. Я в отчаянии [138].

Вот он, главный предмет размышлений й, – комментирует автор в главе Двойное зрение [137] стремление Йосаде понять, о чем думал, что переживал его сосед-литовец в сложные предвоенные десятилетия по отношению к евреям. Это стремление, как показано, вызвало в 90-е годы у евреев упрек в предательстве, а у литовцев нежелательность постановки и ответов на такие вопросы. Герой й опять находится между «фронтами».

Раздвоенность Йосаде отражается и в его пьесах, в которых еврейско-национальная проблематика часто тематизирована.[18] В пьесе «Голос клена» изображаются события, вызванные гибелью родственников и друзей Йосаде. Комментарии самого Цейтлина, которые я поставила бы в контекст его возвращения к еврейству в 90-е годы, приводят к выводу, что если жизнь двух народов шла как бы параллельно, то и в дальнейшем их дороги не пересекаются [180-184].[19]

Страх и самоотвержение Йосаде, по мнению Цейтлина, препятствуют писателю не только свободно обращаться с языком, но и осознать свое место в литературе.Может быть, самое главное, – говорит Цейтлин в части Герой и автор, – я давнополюбил то, что он не сумел в себе осуществить [145]. Рациональность Йосаде  как критика не действовала бы во благо его искусства [115], а пафос его языка заставил бы  открыть томик Оруэлла – эссе о литературе в тоталитарном обществе, – иронизирует автор над стилем й [81].

В то же время он демонстрирует свою связь с коллегой через названия книжных главок, посвященных художественному творчеству Йосаде: Глубинный разум [132];Ритм его жизни [132]; Талант. Что это значит? [133]; Слава [133]; Удивительный автор! [134]; Он думает, что одинок в своих сомнениях [134]; Двойное зрение [135–140].

 

5. Значение Книги Екклесиаста как формы беседы и диалога    

Размышления о феномене страха и его влиянии на нереализованную жизнь и неудачи в творчестве связываются в книге Цейтлина с исповедью человека о своих ошибках, маленьких и больших грехах по отношению к своим близким, с вопросами о том, что такое счастье, с воспоминаниями о жизни. Все это, по сути, размышления о сущности жизни, о человеке как «узле всех отношений», по мысли Сент-Экзюпери. Специфический контекст подобных размышлений представлен прежде всего в библейской Книге Екклесиаста, которая казалась автору уже в молодости одной из самых важных книг. «Можно сказать, что в «Долгих беседах» есть почти все темы и мотивы Екклезиаста, – пишет Цейтлин в письме. – Прежде всего – тема смерти, которая уравнивает всех людей».[20] Смерть становится «счастливой смертью» только тогда, когда человек успел познать себя и свое время и передать свои открытия другим. Когда Йосаде умер, он, кроме пьес и литературно-критических статей, оставил свою самую важную книгу, написанную вместе с коллегой – Евсеем Цейтлиным.

В конце их бесед автор открывает для себя какую-то «высшую правду» в сегодняшних мыслях своего героя. Умирая, он мысленно поднимается выше конкретных судеб. Конечно, он знает: человека убивали из-за куска хлеба, из-за летнего платьица, из-за того, что кому-то не понравился чей-то нос <…> Но йвидит за всем этим даже не столкновение народов, а столкновение Добра и Зла, цивилизации и природы [185]. Наблюдая в течение пяти лет различные слабости своего героя, Цейтлин передает читателю и строгость Йосаде к себе, особенно в связи с отсутствием свободы в его жизни. Было бы удобнее для й, – говорит автор, – искать вину за отсутствие свободы у КГБ, но й искал глубже [121], т.е. в себе.

Долгая беседа автора и героя не исключает участия читателя в процессе постижения высших истин, в процессе самораскрытия и героя, и автора. Причем, ни национальная, ни религиозная принадлежность читателя не имеет значения. Еврейская Книга Екклесиаста выдвигает вопросы и дает ответы на общечеловеческие темы. Контекст Екклесиаста помогает и автору, и герою, и читателю размышлять о собственной жизни, передавать свой печальный опыт детям, предупреждать их о последствиях собственных ошибок. И это касается всех живущих на Земле людей. Чаще всего человек подводит итоги в конце своей жизни.

В «третьей тетради» книги под названием Человек на пороге Цейтлин цитирует библейскую Книгу Поучения Отцов: «Рожденным предстоит умереть, умершим – воскреснуть, а живым – предстать перед судом» [151]. В сущности, эти мысли и являются предметом дискуссии автора и его героя о смысле жизни и смерти, только они получили иное словесное выражение. Многие темы «Долгих бесед» продолжаются, говорит автор в своей только что опубликованной новой книге «Откуда и куда».[21] Я с любопытством жду продолжения дискуссии.

 

ЛИТЕРАТУРА


1. Айзенштат Л. Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти: из дневников этих лет. – Москва-Иерусалим, 2001 // Народ книги в мире книг, 2002, № 40.

2. Брио В. Книга-событие. Вечерний свет долгих бесед // Иерусалимский библиофил. Альманах II. – Иерусалим, 2003. С. 309-315.

3. Буконтас А. Ключ от захлопнутой двери. Послесловие // Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. – Вильнюс, 1996. С. 268-272.

4. Рубина Д. Единственный сюжет. Предисловие // Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. – [США], 2009.

5. Трифонов Ю. Время и место // Дружба народов, 1981, № 9,  № 10.

6. Хейфец М. В поисках утраченной души //Вести, 17.02.1997, № 12.

7. Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. – Вильнюс, 1996.

8. Цейтлин Е. Откуда и куда. Из дневников этих лет. – Franc-Tireur, USA, 2010.

9. Цейтлин Е. «Сегодня мы всё еще идем по пустыне…». Интервью с Ванкарем Никифоровичем // Panorama (Culture & Leisure), December 3-9, 2003.

10. Цейтлин Е. E-mail Кристине Парнелл (18.04.2010).

11. Gilman S. Freud, Identität und Geschlecht. – Frankfurt am Main, 1994.

12. Gilman S. Jüdischer Selbsthass. Antisemitismus und die verborgene Sprache der Juden. – Frankfurt am Main, 1993 (Jewish Self-Hatred. Anti-Semitism and the Hidden Language of the Jews. The JohnHopkinsUniversity Press, 1986).



[1] Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. – Вильнюс, 1996. Все цитаты из книги Цейтлина приводятся по ее первому изданию. В дальнейшем при цитировании указываются только страницы.

[2] Цейтлин называет своего героя й. Тем самым он, по мнению Айзенштата, подчеркнул обычность судьбы любого еврейского писателя, живущего среди других. См. Айзенштат Л.: Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти: из дневников этих лет. – Москва-Иерусалим, 2001 // Народ книги в мире книг, 2002, № 40.

[3] Рубина Д. Единственный сюжет. Предисловие // Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. – [США], 2009.

[4] Его привлекает самоанализ.<…>  никогда не надоедает говорить о себе [119].

[5] См.: Брио В. Книга-событие. Вечерний свет долгих бесед // Иерусалимский библиофил. Альманах II.. – Иерусалим, 2003. (Книга была бы еврейская «по самой своей сути». Все ушло бы «в глубину, к корням – к талмудическим спорам и обсуждениям», – отмечает  автор статьи на с. 315).

[6] См.: Рубина Д. Там же. См. Айзенштат Л. Там же.

[7] См.: Буконтас А. Ключ от захлопнутой двери. Послесловие // Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. – Вильнюс, 1996. «Больше того, читатель – часть этой книги. Книга и читатель находятся в процессе становления» [272].

[8] См.: Брио В.: «Текст получил бы свой философский фон благодаря  интертекстуальности».

[9] Цейтлин Е. «Сегодня мы всё еще идем по пустыне …». Интервью с Ванкарем Никифоровичем // Panorama  (Culture & Leisure), December 3-9, 2003, B5.

[10] См.: Gilman S. Jüdischer Selbsthass. Antisemitismus und die verborgene Sprache der Juden. – Frankfurt am Main, 1993 (Jewish Self-Hatred. Anti-Semitism and the Hidden Language of the Jews. The JohnsHopkinsUniversity Press, 1986). Гилман ссылается на противоречивую позицию Фрейда по отношению к своему еврейству [Gilman S. Freud, Identität und Geschlecht. – Frankfurt am Main, 1994, 62-65, 271, 292-293].

[11] Это название пьесы, написанной й в 1972 г. См. Цейтлин: Пьеса была бы коллекцией страхов. Но на первом месте стоял страх неизвестности [73].

[12] Трифонов Ю. Время и место // Дружба народов, 1981, № 9, № 10. См. Цейтлин о Трифонове:  Беседа вторая. Другой вариант жизни // Цейтлин Е. Откуда и куда. Из дневников этих лет. – Franc-Tireur, USA, 2010.  Цейтлин называет Трифонова символом (хотя не громким) духовного сопротивления [211].

[13] Судьба бережет тех, кого она лишает славы.

[14] Здесь речь идет о том, как Йосаде сжег манускрипты на идиш. Это – символический отказ от своей идентичности в конце сороковых и в начале пятидесятых годов во время антисемитской истерии накануне смерти Сталина [57].Только Тору, – говорит, – я сжечь не мог [58].

[15] Йосаде: Я европеец. А христианство – высшая духовная точка нашей цивилизации.

[16] Идея мудрого воздействия на человеческие гены. Однажды переделатъ и – все [116]. См. также: Хейфец М. В поисках утраченной души // Вести, 17.02.97: «Главное свойство, определившее всю его жизнь, − это абсолютная вера в свою способность изменить все, включая природу человека. Вера в то, что он Творец, которому все подвластно» [12].

[17] См.: Хейфец М. Там же.

[18] См. пьесу «Перед захлопнутой дверью, или Прыжок в неизвестность», где еврей, который хочет остаться евреем, вместо этого становится израильтянином. Пьеса продолжает старый спор й о человеке: Человек – хороший или плохой? Гену агрессивности й противопоставляет ген творчества [128-129] (по-моему, это сомнительно, потому что одно не исключает другого. –  К.П.).

[19] Не только в геометрии – в жизни параллельные дороги не пересекаются

[20] E-mail  Кристине Парнелл, 18.04.2010.

[21] E-mail Кристине Парнелл (18.04.2010).

 

In: Meninis tekstas: Suvokimas. Analizė. Interpretacija. Nr. 7 (1). Vilnius : Vilniaus pedagoginio universiteto leidykla, 2010: 79-88. ISSN 1648-1089