Мне трудно было читать воспоминания Самуила Эсте-

ровича; еще труднее пытаться их осмыслить… Как объяс-

нить эту особенность читательского восприятия скромных

мемуаров одного из вильнюсских евреев, который чудом

выжил в Катастрофу, а спустя много лет решил рассказать

«о том, что было»?

Правда — вот простой ключ к этой загадке. Правдой

дышит каждая строка Самуила Эстеровича. Правда по-

трясает, хотя одновременно нередко повергает читателя

в растерянность. Впрочем, именно на этих, самых

«трудных», страницах воспоминаний я останавливался

особенно подолгу.

Поведав о том, как автор и его семья скрывались от

фашистов в подземном тайном убежище («малине»), ме-

муарист заметит: «Нам пришлось пройти через воистину

дантовские сцены». Имя великого флорентийца, резко об-

нажившего темные бездны людского существования, было

упомянуто здесь не всуе. Вновь и вновь память С. Эстеро-

вича вырывает из прошлого эпизоды, где обстоятельства

жестко испытывают самую суть человека, где — на поверх-

ностный взгляд — подвергается сомнению вечное: гума-

низм, мораль, долг, любовь…

Вот женщина выдает во время допроса в гестапо своих

близких.

Вот отец-еврей, чтобы спастись самому, рассказывает

гитлеровцам о сыне от жены-христианки, который служит

в германской армии.

Во время «детской акции» в гетто малышей уводят на

смерть, а родители вынуждены зачастую смириться.

Прячась в подземелье, люди задыхаются от нехватки

воздуха; при этом одни сходят с ума, оглашают укрытие

воплями, другие же, не колеблясь, убивают кирпичами со-

седей: ведь где-то рядом враги…

Я перечислил только немногие из «дантовских» сцен в

большой рукописи С. Эстеровича. Нет, не случайно после

войны иные бывшие узники гетто и концлагерей не хотели

рассказывать о пережитом, а главное — как бы прятали

воспоминания о Катастрофе от самих себя.

И все-таки не уйти от вопросов: надо ли говорить об

этом; не подорвут ли подобные напоминания нравственное

здоровье народа, тем более — в диаспоре, где националь-

ное самосознание и без того зыбко?

«Надо говорить всю правду!» — отвечал себе на те же

вопросы старый больной человек, который на самом закате

жизни, в Америке, оглядывался в прошлое. Самуил Эсте-

рович ничуть не сомневался: правда не разрушает, но за-

каляет национальный характер; потомки наши имеют пра-

во знать обо всем, что было на пути народа; нельзя насило-

вать память ради того, чтобы сберечь чей-то душевный

комфорт… Эти заповеди мемуариста — простые и мужест-

венные — очевидно примет и его будущий, вот уж действи-

тельно благодарный читатель.

Ради объективности нужно добавить и другое. Разуме-

ется, зоркая память Самуила Эстеровича сохранила также

многочисленные проявления подвига, верности, человече-

ского благородства… Дело только в том, что автор нигде не

подчеркивает это особо. Вообще С. Эстерович менее всего

стремился обобщать, «выделять тенденции». Да, его тен-

денцией была Правда! Читатель, в частности, легко заме-

тит: автор не следует, как нередко бывает, какой-то схеме в

оценке того или иного народа. Подобно всем евреям, С. Эс-

терович с нетерпением ждал прихода Красной Армии, од-

нако беспристрастный летописец фиксирует: в конце вой-

ны волна антисемитизма уже захлестнула Россию. Мемуа-

рист не раз благодарно вспомнит поляка, которому обязан

жизнью, но одновременно проходят перед нами лица дру-

гих поляков — к примеру, рабочих из авторемонтной мас-

терской: они бурно радуются, глядя, как евреев ведут на

смерть. С. Эстерович резко говорит об участии литовцев в

уничтожении евреев, но примечателен такой эпизод. Когда

во время отступления немцев Эстеровичи бежали из лаге-

ря Х.К.П. (там содержались со своими семьями рабочие-

евреи, занятые на ремонте немецких автомашин), к ним

прямо на улице подошел незнакомый литовец — сам пред-

ложил укрыть их. И опять-таки спас жизнь! Наконец, как

уже понял читатель, С. Эстерович вовсе не склонен идеа-

лизировать и собственный народ…

Иногда мне казалось: ему суждено было так много

пережить и выжить в годы войны прежде всего для того,

чтобы поведать об этом потомкам. Что ж, тем более ес-

тествен наш особый интерес к автору, его судьбе. С. Эс-

терович был достаточно открыт, исповедален в своих

воспоминаниях; очень важные штрихи к портрету ме-

муариста сообщила мне его дочь. Самуил («Муня» — так

звали его близкие) родился в Вильнюсе в 1897 году в

«умеренно зажиточной семье» торговца Лейбы Эстеро-

вича. Получив образование в Петербурге и Германии, он

и сам стал к началу Второй мировой войны «преуспе-

вающим деловым человеком». При советской власти,

рассказывает Перелла Эстерович, ее отец «подвергался

преследованиям как “буржуй”, предприятие и банков-

ские счета были национализированы, а он не мог найти

себе работу, которая защитила бы от депортации. Боль-

шую часть квартиры заняли коммунистические чинов-

ники, он был на грани высылки, когда Германия напала

на своего бывшего союзника Россию».

Отныне испытания обрушивались на Самуила Эстеро-

вича — одно за другим. Но, кажется, сама судьба всегда бе-

регла и хранила его. К некоторым тяжелейшим нравствен-

ным дилеммам, связанным с этим, автор мучительно воз-

вращался в течение десятилетий. Когда-то его спасла рабо-

та в автомастерской: там выдавали специальные удостове-

рения, своего рода «разрешения на жизнь». Легко ли, од-

нако, было ощущать себя живым? Уже в начале немецкой

оккупации в Понарах расстреляли мужей двух сестер Эсте-

ровича (у них не было «охранных грамот»). Потом погибла

и его мать. Считая, что евреев убивают только в Литве, Эс-

терович с неимоверными трудностями переправляет сестер

Эмму, Анну и племянницу Шелу в Белоруссию; «в день, ко-

гда они добрались, — пишет Перелла, — их загнали в сина-

гогу и сожгли».

Кто знает, может быть, именно эти постоянные ду-

шевные терзания, попытки найти хоть какой-то смысл в

трагических парадоксах истории, стремление передать

будущему груз фактов, сомнений, мыслей — может быть,

именно это, в конце концов, разбудило в нем талант ле-

тописца.

Что было в жизни Самуила Эстеровича после войны?

Некоторое время он работал в Вильнюсе экономистом и,

как заметила дочь, «имел трагикомические проблемы с

социалистическим планированием». Потом, «не желая

жить при коммунистической власти», семья Эстеровичей

репатриировалась в Польшу. Почувствовав на себе поль-

ский антисемитизм, они бежали в Италию: там Перелла

получила степень доктора химии, а ее отец работал в

«Джойнте» — был инспектором лагерей беженцев, за-

щищал беспомощных людей (таких, как вчера он сам) «от

воров и эксплуатации». Дорога, как известно, — удел ев-

реев. После Италии — США. Эстеровичи попадают в Нью-

Йорк, затем Перелла, выйдя замуж, переселяется в Ка-

лифорнию, куда почти через два десятилетия убеждает

переехать и родителей.

…Я снова пытаюсь представить Самуила Эстеровича в

этот, самый последний, период его жизни. Преследовали

утраты: недавно он потерял жену. Наконец-то по совету

дочери начал писать воспоминания. Конечно, ему трудно

было побеждать стиль, почти забытый поток русской речи.

Гораздо легче оказалось войти в прошлое — оно ведь нику-

да не исчезало, было с ним всегда. О чем он думал тогда? О

жестоком веке, об истории, которая мало чему учит людей?

Разумеется, вспоминал Вильнюс, где успел побывать снова

незадолго до смерти.

Самуила Эстеровича не стало в 1985-м. Перелла допи-

сала и отредактировала его воспоминания, перевела на

английский, издала их в США небольшим тиражом.

Что добавить еще? В мою жизнь записки Эстеровича

вошли в начале 90-х. Тогда мой друг профессор Ирена Вей-

сайте передала фрагменты воспоминаний в вильнюсский

альманах «Еврейский музей», который я редактировал.

Прошли годы. Но я все еще вдумываюсь в «наивные»

вопросы, заданные Самуилом Эстеровичем: как человеку

сохранить в себе человеческое, как жить и — выжить.