ТАК И БЫЛО
Мне трудно было читать воспоминания Самуила Эсте-
ровича; еще труднее пытаться их осмыслить… Как объяс-
нить эту особенность читательского восприятия скромных
мемуаров одного из вильнюсских евреев, который чудом
выжил в Катастрофу, а спустя много лет решил рассказать
«о том, что было»?
Правда — вот простой ключ к этой загадке. Правдой
дышит каждая строка Самуила Эстеровича. Правда по-
трясает, хотя одновременно нередко повергает читателя
в растерянность. Впрочем, именно на этих, самых
«трудных», страницах воспоминаний я останавливался
особенно подолгу.
Поведав о том, как автор и его семья скрывались от
фашистов в подземном тайном убежище («малине»), ме-
муарист заметит: «Нам пришлось пройти через воистину
дантовские сцены». Имя великого флорентийца, резко об-
нажившего темные бездны людского существования, было
упомянуто здесь не всуе. Вновь и вновь память С. Эстеро-
вича вырывает из прошлого эпизоды, где обстоятельства
жестко испытывают самую суть человека, где — на поверх-
ностный взгляд — подвергается сомнению вечное: гума-
низм, мораль, долг, любовь…
Вот женщина выдает во время допроса в гестапо своих
близких.
Вот отец-еврей, чтобы спастись самому, рассказывает
гитлеровцам о сыне от жены-христианки, который служит
в германской армии.
Во время «детской акции» в гетто малышей уводят на
смерть, а родители вынуждены зачастую смириться.
Прячась в подземелье, люди задыхаются от нехватки
воздуха; при этом одни сходят с ума, оглашают укрытие
воплями, другие же, не колеблясь, убивают кирпичами со-
седей: ведь где-то рядом враги…
Я перечислил только немногие из «дантовских» сцен в
большой рукописи С. Эстеровича. Нет, не случайно после
войны иные бывшие узники гетто и концлагерей не хотели
рассказывать о пережитом, а главное — как бы прятали
воспоминания о Катастрофе от самих себя.
И все-таки не уйти от вопросов: надо ли говорить об
этом; не подорвут ли подобные напоминания нравственное
здоровье народа, тем более — в диаспоре, где националь-
ное самосознание и без того зыбко?
«Надо говорить всю правду!» — отвечал себе на те же
вопросы старый больной человек, который на самом закате
жизни, в Америке, оглядывался в прошлое. Самуил Эсте-
рович ничуть не сомневался: правда не разрушает, но за-
каляет национальный характер; потомки наши имеют пра-
во знать обо всем, что было на пути народа; нельзя насило-
вать память ради того, чтобы сберечь чей-то душевный
комфорт… Эти заповеди мемуариста — простые и мужест-
венные — очевидно примет и его будущий, вот уж действи-
тельно благодарный читатель.
Ради объективности нужно добавить и другое. Разуме-
ется, зоркая память Самуила Эстеровича сохранила также
многочисленные проявления подвига, верности, человече-
ского благородства… Дело только в том, что автор нигде не
подчеркивает это особо. Вообще С. Эстерович менее всего
стремился обобщать, «выделять тенденции». Да, его тен-
денцией была Правда! Читатель, в частности, легко заме-
тит: автор не следует, как нередко бывает, какой-то схеме в
оценке того или иного народа. Подобно всем евреям, С. Эс-
терович с нетерпением ждал прихода Красной Армии, од-
нако беспристрастный летописец фиксирует: в конце вой-
ны волна антисемитизма уже захлестнула Россию. Мемуа-
рист не раз благодарно вспомнит поляка, которому обязан
жизнью, но одновременно проходят перед нами лица дру-
гих поляков — к примеру, рабочих из авторемонтной мас-
терской: они бурно радуются, глядя, как евреев ведут на
смерть. С. Эстерович резко говорит об участии литовцев в
уничтожении евреев, но примечателен такой эпизод. Когда
во время отступления немцев Эстеровичи бежали из лаге-
ря Х.К.П. (там содержались со своими семьями рабочие-
евреи, занятые на ремонте немецких автомашин), к ним
прямо на улице подошел незнакомый литовец — сам пред-
ложил укрыть их. И опять-таки спас жизнь! Наконец, как
уже понял читатель, С. Эстерович вовсе не склонен идеа-
лизировать и собственный народ…
Иногда мне казалось: ему суждено было так много
пережить и выжить в годы войны прежде всего для того,
чтобы поведать об этом потомкам. Что ж, тем более ес-
тествен наш особый интерес к автору, его судьбе. С. Эс-
терович был достаточно открыт, исповедален в своих
воспоминаниях; очень важные штрихи к портрету ме-
муариста сообщила мне его дочь. Самуил («Муня» — так
звали его близкие) родился в Вильнюсе в 1897 году в
«умеренно зажиточной семье» торговца Лейбы Эстеро-
вича. Получив образование в Петербурге и Германии, он
и сам стал к началу Второй мировой войны «преуспе-
вающим деловым человеком». При советской власти,
рассказывает Перелла Эстерович, ее отец «подвергался
преследованиям как “буржуй”, предприятие и банков-
ские счета были национализированы, а он не мог найти
себе работу, которая защитила бы от депортации. Боль-
шую часть квартиры заняли коммунистические чинов-
ники, он был на грани высылки, когда Германия напала
на своего бывшего союзника Россию».
Отныне испытания обрушивались на Самуила Эстеро-
вича — одно за другим. Но, кажется, сама судьба всегда бе-
регла и хранила его. К некоторым тяжелейшим нравствен-
ным дилеммам, связанным с этим, автор мучительно воз-
вращался в течение десятилетий. Когда-то его спасла рабо-
та в автомастерской: там выдавали специальные удостове-
рения, своего рода «разрешения на жизнь». Легко ли, од-
нако, было ощущать себя живым? Уже в начале немецкой
оккупации в Понарах расстреляли мужей двух сестер Эсте-
ровича (у них не было «охранных грамот»). Потом погибла
и его мать. Считая, что евреев убивают только в Литве, Эс-
терович с неимоверными трудностями переправляет сестер
Эмму, Анну и племянницу Шелу в Белоруссию; «в день, ко-
гда они добрались, — пишет Перелла, — их загнали в сина-
гогу и сожгли».
Кто знает, может быть, именно эти постоянные ду-
шевные терзания, попытки найти хоть какой-то смысл в
трагических парадоксах истории, стремление передать
будущему груз фактов, сомнений, мыслей — может быть,
именно это, в конце концов, разбудило в нем талант ле-
тописца.
Что было в жизни Самуила Эстеровича после войны?
Некоторое время он работал в Вильнюсе экономистом и,
как заметила дочь, «имел трагикомические проблемы с
социалистическим планированием». Потом, «не желая
жить при коммунистической власти», семья Эстеровичей
репатриировалась в Польшу. Почувствовав на себе поль-
ский антисемитизм, они бежали в Италию: там Перелла
получила степень доктора химии, а ее отец работал в
«Джойнте» — был инспектором лагерей беженцев, за-
щищал беспомощных людей (таких, как вчера он сам) «от
воров и эксплуатации». Дорога, как известно, — удел ев-
реев. После Италии — США. Эстеровичи попадают в Нью-
Йорк, затем Перелла, выйдя замуж, переселяется в Ка-
лифорнию, куда почти через два десятилетия убеждает
переехать и родителей.
…Я снова пытаюсь представить Самуила Эстеровича в
этот, самый последний, период его жизни. Преследовали
утраты: недавно он потерял жену. Наконец-то по совету
дочери начал писать воспоминания. Конечно, ему трудно
было побеждать стиль, почти забытый поток русской речи.
Гораздо легче оказалось войти в прошлое — оно ведь нику-
да не исчезало, было с ним всегда. О чем он думал тогда? О
жестоком веке, об истории, которая мало чему учит людей?
Разумеется, вспоминал Вильнюс, где успел побывать снова
незадолго до смерти.
Самуила Эстеровича не стало в 1985-м. Перелла допи-
сала и отредактировала его воспоминания, перевела на
английский, издала их в США небольшим тиражом.
Что добавить еще? В мою жизнь записки Эстеровича
вошли в начале 90-х. Тогда мой друг профессор Ирена Вей-
сайте передала фрагменты воспоминаний в вильнюсский
альманах «Еврейский музей», который я редактировал.
Прошли годы. Но я все еще вдумываюсь в «наивные»
вопросы, заданные Самуилом Эстеровичем: как человеку
сохранить в себе человеческое, как жить и — выжить.