Лев Айзенштат

 

Человек перед лицом смерти — извечная тема мировой литературы, вопрос всех вопросов, та непостижимая глубина, в которую мучительно вглядывались Паскаль и Лев Шестов, Толстой и Камю. Может показаться, что мысли такого рода не имеют никакого отношения к нашей повседневной жизни, что все это — особо утонченная игра ума, интеллектуальные упражнения философов и поэтов. Но нет, последовательное размышление о последнем пределе обязательно заставляет вспомнить каждого из нас о смысле собственного существования. Смысл жизни неразрывно сцеплен со смыслом смерти. Именно об этом думал в последние годы своей жизни Йокубас Йосаде, герой, а правильнее сказать, персонаж книги Цейтлина[1].

 

Литературовед и прозаик Евсей Цейтлин, ныне живущий в США, родился в Сибири в 1948 году. В 1990 году он переехал в Литву, где собирал материалы о жизни литовских евреев. Там он и познакомился с литовским евреем, драматургом Йокубасом Йосаде. Литературное наследие Йосаде значительно, но имя это незнакомо русскому читателю — в частности потому, что писал он в молодости на идише, затем по-литовски. Magnum opus жизни Йосаде стала его предсмертная исповедь, записанная Цейтлиным.

 

Перед читателем странная, неожиданная, необычная по жанру и композиции книга. Она составлена из магнитофонных бесед с тяжело больным литовским драматургом, которые Цейтлин записывал в течение последних пяти лет жизни Йосаде, фрагментов цейтлинских дневников тех лет, авторских комментариев к этим записям и дневникам. Три луча повествования, три лингвистических прожектора постоянно освещают жизнь Йосаде. Цейтлин виртуозно использует найденный прием, меняя прожектора, переключая смысловые ракурсы, увеличивая или ослабляя эмоциональную резкость, добиваясь предельной точности в фокусировке образа своего героя, героя, заметим, безымянного. Цейтлин преднамеренно лишает Йокубаса Йосаде имени, обозначая его строчной литерой й, цитируя мимоходом Мандельштама: «Я буквой был», и как бы подчеркивая тем самым, что, при всей неповторимости биографического рисунка, судьба й — рядовая судьба еврейского гуманитария, вынужденного жить и творить в советском тоталитарном государстве. Каждый раз невольно вздрагиваешь, наталкиваясь в тексте на эту букву, на этот обрубок человеческого имени, метафору изуродованной жизни.

 

Воспоминания Йосаде — автобиография духа: бесстрастный и беспощадный анализ своих поступков, страхов, заблуждений, творческих открытий и разочарований, это трагический опыт самопознания личности. Перед порогом небытия герой пытается окончательно разобраться, в чем же заключался проект, как сказал бы религиозный мыслитель, замысел Творца, исполнил ли он свое предназначение на земле. Эти мысли неотступно преследуют Йосаде, ведь в жизни он часто ощущал эти особые «знаки внимания» Провидения. Он признается Цейтлину: «Я — везунчик, кто-то или что-то оберегает меня». На фронте из роты в 128 человек в живых осталось четверо. Одним из них был Йосаде. Экзистенциальное чувство вины, вообще присущее еврейскому интеллигенту, отягощено у Йосаде еще одним роковым поступком: в июне 1941 года, за неделю до начала войны, ему удается уговорить партийного начальника вычеркнуть из списков на депортацию в Сибирь семью отца. Йосаде собственноручно вычеркивает фамилию отца из этих черных списков. Семья осталась в Литве и была уничтожена нацистами. Цейтлин записывает: «Одна деталь больше всего волнует й: “Почему он мне протянул карандаш? Я сам! Собственной рукой! Я подписал своей семье смертный приговор”». Случайность или предзнаменование, перст судьбы? Так можно размышлять, находясь внутри меняющейся/обновляющейся жизни, но герой книги психологически находится уже за гранью обыденного сознания, апокалиптическому зрению предстает только остановленная жизнь, жизнь, где сумма случайных, беспорядочных деталей сложилась в определенную композиционную закономерность, в некий значащий орнамент. Орнамент, в котором ничего не изменишь, но именно эта законченность биографической картины открывает человеку подлинное измерение его личности. Монологи Йосаде полифоничны — в них звучит то голос бескомпромиссного судьи, то оправдательное слово защитника, то жесткая речь обвинителя. Ибо такова природа исповеди: подсудимый является в то же время и обвинителем. Обвинителем самого себя. И здесь в метафизическое пространство текста вторгается социальная, политическая реальность: Йосаде вспоминает свои страхи и свои предательства. Они теснейшим образом связаны с еврейским происхождением писателя. Янкель Йосаде, так его звали в детстве, становится Йокубасом (так в России Пинхусы становились Петрами), перестает писать на идише, переходит на литовский, зимой 1948–49 года сжигает еврейские книги. Имя страха персонифицировано в зловещей аббревиатуре НКВД. Еще во время войны писателя пытается вербовать сотрудник литовских органов безопасности. Встречи с чекистами продолжаются и после войны, страхи нарастают. Комментарий Цейтлина: «Страхи й можно классифицировать. По периодам. По длительности. По причинам возникновения. По силе интенсивности страха». В 1952 году, в разгар антисемитской кампании, Йосаде начинает писать повесть «Бдительность», главный герой которой, инженер-сионист, вредитель, замышляющий взорвать клайпедскую верфь. Йосаде делает упреждающий ход: если его арестуют, то в бумагах найдут рукопись, свидетельствующую о благонадежности автора, о его патриотических настроениях. Йосаде просчитывает любые мелочи: «На каком языке писал? Конечно, на еврейском. Считал: так будет убедительней для следователя». В середине семидесятых годов Йосаде задумал написать пьесу о той атмосфере страха, в которой жили евреи в период «дела врачей». Он вдруг понимает, что должен писать эту пьесу на идише; с громадным трудом достает пишущую машинку с еврейским шрифтом. Начинает работать, и: «Я с ужасом понял: за четверть века молчания мой идиш омертвел, появилось косноязычие». Умирающий писатель отчетливо осознает, что настигшая его языковая «немота» — расплата за предательство, предательство собственного дара и своего народа. Ведь Йосаде до конца дней своих ощущал себя евреем, и невозможность писать на родном языке была для него знаком отречения от еврейства. В одном из писем он признавался: «Я пишу по-литовски, но мое сердце кровоточит по-еврейски». Еще в гимназии юноша решил посвятить свою жизнь утверждению культуры и языка идиш. Писатель, вообще, считал, что настоящие евреи существуют только в диаспоре: «Еврейский народ в Израиле превращается в такой же народ, как и остальные». Аргументы он приводил отчасти наивные, отчасти советские: в диаспоре еврейский народ сохраняет дух Десяти заповедей, дух справедливости, а в Израиле — жестокий мир, где господствует культ богатства и силы.
Как полагают многие критики, Цейтлин написал книгу о катастрофе творческой личности, о том, как отказ от дара приводит к саморазрушению таланта, духовной пустоте. Это — правда, но правда не вся, и я бы не стал судить столь безапелляционно. Надиктовывая Цейтлину свои монологи, последние годы почти ежедневно, раздумывая о смерти, «с отвращением читая» и перечитывая свою жизнь, он заново собирал себя, по словам Блока, заново «выковывал дух», восстанавливал интеллектуальную и творческую идентичность. Йокубас Йосаде, й,песчинка тоталитарного государства, перед лицом смерти сохранил свое достоинство, потому что «все наше достоинство заключено в мысли» (Паскаль). Об этом и свидетельствует книга Цейтлина.

 


[1] Впервые книга была опубликована в Литве: Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти: Из дневников этих лет / Гос. евр. музей Литвы. Вильнюс: Petro ofsetas, 1996. 278 с. Издана также в переводе на литовский (Вильнюс: Vaga, 1997) и немецкий языки (Берлин: Rowohlt, 2000).

 

Опубликовано в журнале «Народ Книги в мире книг» (Санкт-Петербург)
№ 40 / Август 2002