Семён Ицкович

Использовав для заголовка строку из пронзительной песни Владимира Высоцкого, я хочу сразу настроить читателя на соответствующий лад, ибо в книге, о которой пойдет речь, описывается завершение жизненного пути незаурядного человека, литератора, интеллектуала, с которым автор её провел пять лет в близком исповедальном общении. Книга называется: «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» (Даат/Знание, Москва — Иерусалим, 2001). Автор — Евсей Цейтлин, литературовед, живущий сейчас в Чикаго. Его перу принадлежит ряд книг, получивших признание. «Долгие беседы…» первоначально были изданы в Литве на русском языке, потом там же на литовском, потом в переводе на немецкий в Германии и вот снова на русском пришли к нам в Америку.

Необычна тема, необычна книга, необычен ее жанр. Приведу цитату из одного отзыва: «Можно открыть «Долгие беседы…» где угодно, можно читать, что называется, вдоль и поперек, можно перелистывать с начала или с конца — любой отрывок трогает, задевает те или иные струны души… Это необыкновенная, великолепная книга, которая заслуживает большого уважения и восхищения» (Barbara Piatti, «Der Kleine Bund», Берн, Швейцария).

Подмечено верно: любой отрывок трогает. Потому что любой отрывок — это законченная миниатюра. А в совокупности это — роман, психологическая, исповедальная проза, раздумья о человеческой жизни, особенно важные и поучительные, когда жизнь на исходе, о творчестве, о подлинных и мнимых ценностях, приобретенных и утерянных.

Собеседник автора книги был известным в Литве человеком. Но деяния долгой жизни, сделавшие человека известным и приносившие ему радость побед, уходя в прошлое, заслоняются неизбежно опускающимся занавесом. Вот как он сам об этом говорил: «Проводив меня на кладбище, не один человек переспросит: а кем, собственно, этот Йосаде был в искусстве? Литературным критиком? Но статьи его давно забыты. Драматургом? Однако пьесы его не ставят театры. Автором нескольких мемуарных писем (в Израиль — С.И.) к сестре и дочери? Подумаешь, тоненькая тетрадка! К тому же смущает то, как Йосаде говорит о людях и, в том числе, о себе… Вот тогда-то, дорогой мой, вы извлечете на свет божий свои записи… Умоляю вас: не надо панегириков! Пусть это просто будет рассказ о Йокубасе Йосаде, которого почти никто не знал».

Он родился Янкелем, на русский лад — Яковом, потом стал Йокубасом — то же имя, но уже по-литовски. Менялось, увы, не только звучание имени. Кто-то бы назвал это выбором пути. Кто-то бы счёл предательством. Сам Йосаде признался: вскоре после войны, когда в СССР начались антисемитские гонения, он «вовремя сбежал из еврейского края».

Автор в книге называет своего героя й (именно так, строчной курсивной буквой) — подчеркивая таким образом, что это одна из единичек, составлявших множество, осколок голограммы, позволяющий увидеть объемное изображение судьбы всего литовского еврейства. Евреи-литваки были особой этнической группой. «Литовские евреи всегда были «солью» восточно-европейского еврейства… Литваков не коснулись ветры ассимиляции…». Добавлю к прочитанному в книге, что к Вильнюсу — литовскому Иерусалиму — тянулись и белорусские евреи, считавшие себя литваками. Очевидно, еще со времен Великого Княжества Литовского. Литовских и белорусских евреев можно было узнать даже по говору. Идиш украинских евреев несколько иной, польских — тоже, а говор литваков —как они полагали, «чистый», «правильный».

Холокост унёс 90 процентов литовских евреев. Погибла и семья Йосаде. Когда Литву включили в состав СССР, первым делом новая власть составила списки подлежавших депортации — кого в ссылку, кого в лагеря.

— Мою семью тоже в Сибирь?, — спросил Янкель Йосаде новоназначенного секретаря райкома, человека, которому он в прошлом немало помог, когда тот был политзаключенным.

— Тебя я не трогаю.

— А мать, отец, сёстры?

— Ничего не могу сделать, ничего.

Потом, однако, вернул.

— Возьми карандаш и сам вычеркни.

«Почему он протянул мне карандаш?, — терзался через много лет Йосаде. — Я сам! Собственной рукой! Я подписал своей семье смертный приговор. В Сибири они, может быть, и выжили бы».

Потом война, фронт. Литовская дивизия поначалу была наполовину еврейской. В строю пели еврейские песни, на идиш, и литовцы — тоже. Стенгазета в землянке — на идиш. К концу войны это кончилось — евреев в дивизии осталось совсем мало, почти все погибли в боях.

Йосаде был ранен, но уцелел, демобилизовался, вернулся в Литву. Его назначили директором Вильнюсского филиала еврейского издательства «Дер Эмес» — у него был уже журналистский опыт: до войны печатался в еврейской газете «Идише штиме», издававшейся в Каунасе и рассылавшейся по всей Европе.

После войны еврейскому издательству не выделяли бумагу, не было шрифтов. Три года писал он прошения во все инстанции, потом понял, что напрасно. В 1948-м Янкель-Йокубас перешел в литовский журнал «Пяргале»: «почти в каждой редакции был тогда «свой еврей»… Начальство менялось, шло на повышение — «редакционный еврей» оставался на своем месте». Его приглашали вступить в партию, уговаривали сотрудничать с КГБ, он хитроумно изворачивался, уклонялся…

Много лет спустя: «Живу в своей квартире сорок шесть лет… Улица Витауто, дом 3, квартира 2. А всю свою молодость, в маленьком городке Калвария, я провел тоже на улице Витауто — в доме 32. Заметили? Те же цифры. Только число 32 как будто раскололось: 3 и 2. Раскол… я часто думаю об этом. Тогда, в Калварии, я был только еврей… А теперь я и еврейский, и литовский писатель… соединимо ли это?».

Из другой новеллы: «Йосаде, — обращается к нему приятель-литовец, театральный критик, — у тебя большая библиотека… Открой любую книгу, дай прочитать мне небольшой отрывок. Совсем небольшой, чтобы я не мог догадаться, кто автор. Угадаю другое… еврей он или нет». «Он читал… три — четыре — шесть строк. Представьте, он не ошибся ни разу!.. Чем же отличается взгляд еврейского писателя на мир?».

Впрочем, сам он уже и не еврейский писатель. Давно, еще учась в еврейской гимназии (когда Литва была независимой), он стал писать по-еврейски и решил посвятить свою жизнь утверждению культуры и языка идиш. Пришли, однако, другие времена: борьба с «безродными космополитами», расстрел Еврейского Антифашистского Комитета, разгром еврейской культуры, дело «убийц в белых халатах». Йосаде замолчал. Закрывшись в квартире, он потихоньку жёг еврейские книги, письма и рукописи, пепел тайком выносил на улицу. Дома с женой стал говорить не по-еврейски, как всегда, а по-литовски. Писать уже не мог. «Я боялся. Знал: писатель иногда перестает быть писателем — как мужчина перестает быть мужчиной».

Надо заметить, что Литва в СССР была почти заграница. Из рассказа жены героя книги — известного врача-эндокринолога: «В Литве скорректировали сценарий «дела врачей», написанный в Москве… сделали вид, что не поняли вполне прозрачный намёк».

В самый разгар антисемитской истерии (в начале 1953 г.) в редакции журнала «Пяргале» раздался телефонный звонок. Звонил Палецкис, председатель Президиума Верховного Совета Литовской ССР: «Йосаде? Приходи в Президиум… Жду тебя». Хозяин большого кабинета (он был еще и писателем) передал для публикации в журнале два написанных им рассказа, исполненных состраданием к евреям гетто, к их горю и мукам в страшные годы нацистской оккупации. «Неужели Палецкис такой наивный человек и сам не понимает, что теперь такую ересь нельзя печатать?»… Он те рассказы в журнале не опубликовал, чем потом — в «ожидании счастливой смерти» — казнился: «Расставаясь с жизнью, хочу от многого избавиться… Я хочу рассказать о том, что так долго таил от всех».

В семидесятые годы Йосаде задумал драму о «деле врачей», причем писать решил непременно на идиш (с последующим переводом на литовский). С трудом добыл машинку с еврейским шрифтом — сперва удалось одолжить ее в Москве, потом жена привезла из Израиля. «С ужасом понял: за четверть века молчания мой идиш омертвел». Из письма другу: «Я пишу по-литовски, но мое сердце кровоточит по-еврейски».

Насильственное отторжение от своего языка и культуры — это для всех трагедия, но для писателя — вдвойне. И на пути к последнему приюту писатель много думает об этом. Да и где он будет — этот последний приют?

Вильнюсское «Новодевичье» — это христианское кладбище на Антакальнисе. «Все-таки пусть… Там уже поселились многие мои друзья — литовские артисты, художники, литераторы», — говорил он своей дочери, приехавшей из Израиля, чтобы проститься с отцом. Над его гробом говорили речи известные и уважаемые люди: председатель Союза писателей Литвы, литературовед, кинорежиссер… А кто-то сказал, что он и жил не по-еврейски, и умереть не смог как еврей. Это, в сущности, он сам о себе сказал чьими-то устами. Это его предсмертные невыраженные мысли…

Журнал “Вестник” (США), 2003, #25, 10 декабря