Сначала о дороге. «Вдоль по азбуке» — так в 1996-м

назвал Лев Ленчик свой поэтический сборник, где были

собраны его стихотворения разных лет. Я читал этот сбор-

ник, боясь оторваться.

Как утверждают древние эзотерические учения, алфа-

вит таинственно и непреложно связан со структурой мира.

А у поэта — своя азбука. Каждая буква в ней ассоциируется

с дорогами, которыми долго и трудно (даже если в конце

концов счастливо) шел автор.

Лев Ленчик работает в литературе давно. Однако мне

показалось тогда: именно в «Азбуке» проступает самый

точный, я бы сказал, безыскусный портрет автора. С его

безоглядной исповедью. Мудростью, которая побеждает —

наконец-то — запальчивость споров. Очевидным, но нена-

вязчивым уважением к традиции. Одновременным внима-

нием к «парению духа» и жаркому дыханию плоти.

Бегут, бегут года

за тридевять земель —

туда и никогда уже оттуда.

Я знаю — там и мне

постелена постель,

но я еще не тороплюсь покуда.

Вроде бы ничего нового: вместе с автором его лириче-

ский герой вступает в осень. Но поэт всегда по-своему

ощущает древние ритмы бытия:

…Возьми ее голову

в чашу ладоней своих,

уж лето почти на исходе

и август дряхлеет,

уж скоро по утренним зорям

провиснут дожди —

небесные стяжки

бегущей земной карусели.

Сквозь призму метафоры лучше всего видишь путь,

который нельзя повторить, но, к счастью, можно пере-

читать.

Конечно, я задумался о судьбе поэта. Кажется, ее легко

вбирали три-четыре строки. Родился в 1937 году в Одессе.

Окончив Саратовский университет, стал филологом. Напи-

сал несколько научных работ, посвященных символизму и

драматургии Александра Блока.

В русской литературе «судьба поэта» всегда имела и

имеет особую ценность. В сущности, — ценность эстетиче-

скую. Для читателя принципиально важен жизненный вы-

бор автора.

Лев Ленчик сделал свой выбор бесповоротно и реши-

тельно. Ему не по душе были любые компромиссы с совет-

ским режимом. Он отверг и «внутреннюю эмиграцию», на

которую обрекали себя многие интеллигенты, в том чис-

ле — многие талантливые творцы.

С тех пор минуло более четверти века.

Но, читая сейчас книги Ленчика, я опять думаю: а ведь

по сути, он так никуда и не уехал из России…

Наверно еще полегчает,

когда позабудешь всерьез

зрачки неостывших окалин

и тени бегущих колес…

. . . . . . . . . . . . . . . .

и слов уцененную ясность,

и сброд опортреченных рож,

и все, с чем ты жил безучастно

и с чем подыхал не за грош…

Это из того же сборника «Вдоль по азбуке». А вот про-

должение темы — в сборнике «По краю игры» («Слово-

word», Нью-Йорк, 2000):

Эха звон,

голова не на месте —

то кружит, то сверлит — не понять,

наглотался ль последних известий

или просто былое опять

то подкатит, то сядет, то встанет,

то разляжется бабой на вид,

то улыбкою кислой поманит,

то гримасой косой одарит,

то свернется в клубок и заплачет,

то святым матерком припугнет,

то стихом о своих неудачах

заметет, захлестнет, захлебнет…

Повторяя эти строки в чикагскую полночь, я легко уз-

наю и свою Россию.

В Россию — неизменную, несмотря на все перемены,

«перестройки» — возвращает и проза Ленчика.

Его повесть «Трамвай мой — поле» была замечена Ан-

дреем Синявским и Марией Розановой. Была опубликова-

на ими в 1987 году в «Синтаксисе», а через год издана там

же, во Франции, в серии переводов современной зарубеж-

ной литературы. Это проза поэта: суровая, переполненная

«свинцовыми мерзостями жизни», однако существующая

именно по законам поэзии. Образ России в повести при-

чудливо множится. Этот образ «рифмуется» здесь то с кар-

тиной собачьей случки, то со снами мальчика (в них полы-

хает пожаром обком партии — символ власти, которую так

ненавидит отец), то с грязными и нежными мечтами героя

о его первой женщине, то с образом матери Кости (больше

всего на свете та любит выдавливать угри и чуть не погиба-

ет из-за этого)… Со случайно оброненной фразой: «Свобо-

да, а Свобода, выходи за меня замуж — я тебе теремок по-

строю!».

А в другой повести Ленчика — «Дочь Отечества» —

образ Россия постепенно вырастает из связки писем.

Добавлю очень важное: материнских писем. Писем, от-

правленных из российской глубинки в Америку. Автор

реконструирует речь и мышление старой женщины, ре-

конструирует жизнь, похожую на паутину: она опуты-

вает, омертвляет, хотя, быть может, кого-то и восхища-

ет, кажется по-своему поэтичной. «Ты, доча, пишешь,

что видела похороны Брежнева. Очень хорошо хоронил

весь мир. Но вот ты пишешь насчет перемен. Их не бу-

дет, все будет так же, как и есть, и иначе и быть не мо-

жеть».

Открыв потом повесть Льва Ленчика «Свадьба», я не

удивился чисто российскому рефрену: именно перемен,

обновления души больше всего жаждет главный герой по-

вести — Наум. Типичный русский интеллигент «еврейской

национальности». Он уже давно живет в США, но, как и в

России, по-прежнему мечется в лабиринтах русского мес-

сианства. Хочет и не может оттолкнуться от своего еврей-

ства. Хочет и не может — уже теперь, в эмиграции — от-

толкнуться от своей России. Наума терзает «загадка» ду-

ховного магнита. «Я еврей», — по-прежнему с трудом вы-

говаривает он. Признается: «Россия живет во мне занозой,

кляпом во рту, комом в горле, неумолчной бесконечной

бессонной ночью, колом, колом и двором, русофильством и

русофобством, коммунизмом». Он мог бы прибавить еще

одно очень важное словечко советской эпохи, зловещую

аббревиатуру: КГБ (с ней связана трагическая сюжетная

линия повести).

Я много размышлял об этом человеке, который так

похож на моих и ваших знакомых. Он — «человек пусты-

ни». Что я имею в виду? Не раз уже было замечено: каж-

дому поколению евреев приходится как бы заново выхо-

дить из египетского рабства. Каждое поколение должно

миновать символическую пустыню — подобную той, куда

привел евреев Моисей. Только так можно обрести духов-

ную свободу. Прошел ли этот путь герой «Свадьбы»? Мне

кажется: он делает бесконечные круги. Есть некая обре-

ченность в самих попытках Наума победить «код», кото-

рый достался ему «с молоком матери». Есть обреченность в

его афоризмах: «Я — рефлекс… Я живу в сфере имени и

ярлыка», «В России стыдно быть евреем»… Есть обречен-

ность в его философии, которая так решительно презирает

национальные корни: «Национальность пришла от стада и

стадом воняет».

Почему герой повести не может осознать очевидное?

Ну, хотя бы: национальное начало вовсе не перечеркива-

ет, но открывает человеку «космос». Дело в том, что ге-

рой заблудился в «пустыне». Он всем чужой — и евреям,

и русским… Одиночество обступает все плотнее. Оно не

осознается, не формулируется. Тем не менее оно для

Наума — единственная и очевидная реальность: «Я там, в

маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса.

Вокруг мокрая едкая тьма».

Разумеется, психологическое и интеллектуальное

пространство «Свадьбы», как и «историю души» героя,

его одиночество, можно объяснить по-разному. Главную

коллизию повести можно увидеть в естественном обрам-

лении застывшего для героя времени: Наум — из дальних

шестидесятых, там и остался. Он решает во многом все те

же проблемы. Называет все те же имена: Достоевский,

Бердяев, Солженицын… Ведет все те же, не оконченные

на российских кухнях, споры.

Когда-то я написал послесловие к книжному изданию

«Свадьбы» («Слово-word», Нью-Йорк, 1998). Я не сомне-

вался: по прочтении повести читатели будут спорить с ге-

роем. Кого-то смутит трактовка тех или иных моментов ев-

рейской истории, а также истории России. Кто-то не согла-

сится с концепцией современной культуры, которая «вос-

стает против частной лжи частного человека, но сама же в

целом работает от генератора лжи вселенской всеохватно-

сти и силы». Религиозным читателям покажутся «маркси-

стскими» размышления Наума о Боге, их покоробит воин-

ствующий атеизм героя… Однако все эти возражения по

сути наивны: перед нами — произведение художественное.

Перед нами опять-таки — скрупулезная реконструкция че-

ловеческого сознания…

Но оставим героя. Вернемся к автору.

Однажды прочитал в журнале «Слово-word» (#40)

главу из его книги «Розанов, секс и евреи», которую —

знаю — давно пишет Лев Ленчик. Многие страницы этой

работы я читал так, как читают чужой дневник: узнавая,

прежде всего, автора.

Всегда многозначительны те цитаты, над которыми

задумывается исследователь. Вот Лев Ленчик выписывает

у Розанова:

«Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно —

паутина. Истинное железо — слезы, вздохи и тоска». И

еще: «Мир вечно тревожен, и тем живет».

«Как глубо и как коротко! — воскликнет Лев Лен-

чик. — Как выдох. Как неожиданное открытие. В самом де-

ле, сокрушаясь несовершенством мира, его пороками и

злом, мы забываем (а большинство и не знает), что именно

они и животворны, именно на них и зиждется существова-

ние души, ума и тела. Тревога, негатив, неустроенность,

страдание, поиск путей их преодоления и приспособления

к ним и составляют источник нашего духовного возмужа-

ния, нашей многомерности».

…Я познакомился с Львом Ленчиком в эмиграции. Хо-

тя иногда мне кажется, что давным-давно знаю его. Мы

одинаково воспринимаем литературную эпоху, которая

стремительно уходит в прошлое. Мы по-разному относим-

ся к понятиям «вера» и «сотворение мира», что ничуть не

мешает мне любить его стихи, ценить его прозу. Не мешает

восхищаться достоинством, с каким он идет по вечному

бездорожью жизни. Всегда одинокой — в литературе эмиг-

рации — тропой.