ОСТАНОВКА В ДОРОГЕ
Сначала о дороге. «Вдоль по азбуке» — так в 1996-м
назвал Лев Ленчик свой поэтический сборник, где были
собраны его стихотворения разных лет. Я читал этот сбор-
ник, боясь оторваться.
Как утверждают древние эзотерические учения, алфа-
вит таинственно и непреложно связан со структурой мира.
А у поэта — своя азбука. Каждая буква в ней ассоциируется
с дорогами, которыми долго и трудно (даже если в конце
концов счастливо) шел автор.
Лев Ленчик работает в литературе давно. Однако мне
показалось тогда: именно в «Азбуке» проступает самый
точный, я бы сказал, безыскусный портрет автора. С его
безоглядной исповедью. Мудростью, которая побеждает —
наконец-то — запальчивость споров. Очевидным, но нена-
вязчивым уважением к традиции. Одновременным внима-
нием к «парению духа» и жаркому дыханию плоти.
Бегут, бегут года
за тридевять земель —
туда и никогда уже оттуда.
Я знаю — там и мне
постелена постель,
но я еще не тороплюсь покуда.
Вроде бы ничего нового: вместе с автором его лириче-
ский герой вступает в осень. Но поэт всегда по-своему
ощущает древние ритмы бытия:
…Возьми ее голову
в чашу ладоней своих,
уж лето почти на исходе
и август дряхлеет,
уж скоро по утренним зорям
провиснут дожди —
небесные стяжки
бегущей земной карусели.
Сквозь призму метафоры лучше всего видишь путь,
который нельзя повторить, но, к счастью, можно пере-
читать.
Конечно, я задумался о судьбе поэта. Кажется, ее легко
вбирали три-четыре строки. Родился в 1937 году в Одессе.
Окончив Саратовский университет, стал филологом. Напи-
сал несколько научных работ, посвященных символизму и
драматургии Александра Блока.
В русской литературе «судьба поэта» всегда имела и
имеет особую ценность. В сущности, — ценность эстетиче-
скую. Для читателя принципиально важен жизненный вы-
бор автора.
Лев Ленчик сделал свой выбор бесповоротно и реши-
тельно. Ему не по душе были любые компромиссы с совет-
ским режимом. Он отверг и «внутреннюю эмиграцию», на
которую обрекали себя многие интеллигенты, в том чис-
ле — многие талантливые творцы.
С тех пор минуло более четверти века.
Но, читая сейчас книги Ленчика, я опять думаю: а ведь
по сути, он так никуда и не уехал из России…
Наверно еще полегчает,
когда позабудешь всерьез
зрачки неостывших окалин
и тени бегущих колес…
. . . . . . . . . . . . . . . .
и слов уцененную ясность,
и сброд опортреченных рож,
и все, с чем ты жил безучастно
и с чем подыхал не за грош…
Это из того же сборника «Вдоль по азбуке». А вот про-
должение темы — в сборнике «По краю игры» («Слово-
word», Нью-Йорк, 2000):
Эха звон,
голова не на месте —
то кружит, то сверлит — не понять,
наглотался ль последних известий
или просто былое опять
то подкатит, то сядет, то встанет,
то разляжется бабой на вид,
то улыбкою кислой поманит,
то гримасой косой одарит,
то свернется в клубок и заплачет,
то святым матерком припугнет,
то стихом о своих неудачах
заметет, захлестнет, захлебнет…
Повторяя эти строки в чикагскую полночь, я легко уз-
наю и свою Россию.
В Россию — неизменную, несмотря на все перемены,
«перестройки» — возвращает и проза Ленчика.
Его повесть «Трамвай мой — поле» была замечена Ан-
дреем Синявским и Марией Розановой. Была опубликова-
на ими в 1987 году в «Синтаксисе», а через год издана там
же, во Франции, в серии переводов современной зарубеж-
ной литературы. Это проза поэта: суровая, переполненная
«свинцовыми мерзостями жизни», однако существующая
именно по законам поэзии. Образ России в повести при-
чудливо множится. Этот образ «рифмуется» здесь то с кар-
тиной собачьей случки, то со снами мальчика (в них полы-
хает пожаром обком партии — символ власти, которую так
ненавидит отец), то с грязными и нежными мечтами героя
о его первой женщине, то с образом матери Кости (больше
всего на свете та любит выдавливать угри и чуть не погиба-
ет из-за этого)… Со случайно оброненной фразой: «Свобо-
да, а Свобода, выходи за меня замуж — я тебе теремок по-
строю!».
А в другой повести Ленчика — «Дочь Отечества» —
образ Россия постепенно вырастает из связки писем.
Добавлю очень важное: материнских писем. Писем, от-
правленных из российской глубинки в Америку. Автор
реконструирует речь и мышление старой женщины, ре-
конструирует жизнь, похожую на паутину: она опуты-
вает, омертвляет, хотя, быть может, кого-то и восхища-
ет, кажется по-своему поэтичной. «Ты, доча, пишешь,
что видела похороны Брежнева. Очень хорошо хоронил
весь мир. Но вот ты пишешь насчет перемен. Их не бу-
дет, все будет так же, как и есть, и иначе и быть не мо-
жеть».
Открыв потом повесть Льва Ленчика «Свадьба», я не
удивился чисто российскому рефрену: именно перемен,
обновления души больше всего жаждет главный герой по-
вести — Наум. Типичный русский интеллигент «еврейской
национальности». Он уже давно живет в США, но, как и в
России, по-прежнему мечется в лабиринтах русского мес-
сианства. Хочет и не может оттолкнуться от своего еврей-
ства. Хочет и не может — уже теперь, в эмиграции — от-
толкнуться от своей России. Наума терзает «загадка» ду-
ховного магнита. «Я еврей», — по-прежнему с трудом вы-
говаривает он. Признается: «Россия живет во мне занозой,
кляпом во рту, комом в горле, неумолчной бесконечной
бессонной ночью, колом, колом и двором, русофильством и
русофобством, коммунизмом». Он мог бы прибавить еще
одно очень важное словечко советской эпохи, зловещую
аббревиатуру: КГБ (с ней связана трагическая сюжетная
линия повести).
Я много размышлял об этом человеке, который так
похож на моих и ваших знакомых. Он — «человек пусты-
ни». Что я имею в виду? Не раз уже было замечено: каж-
дому поколению евреев приходится как бы заново выхо-
дить из египетского рабства. Каждое поколение должно
миновать символическую пустыню — подобную той, куда
привел евреев Моисей. Только так можно обрести духов-
ную свободу. Прошел ли этот путь герой «Свадьбы»? Мне
кажется: он делает бесконечные круги. Есть некая обре-
ченность в самих попытках Наума победить «код», кото-
рый достался ему «с молоком матери». Есть обреченность в
его афоризмах: «Я — рефлекс… Я живу в сфере имени и
ярлыка», «В России стыдно быть евреем»… Есть обречен-
ность в его философии, которая так решительно презирает
национальные корни: «Национальность пришла от стада и
стадом воняет».
Почему герой повести не может осознать очевидное?
Ну, хотя бы: национальное начало вовсе не перечеркива-
ет, но открывает человеку «космос». Дело в том, что ге-
рой заблудился в «пустыне». Он всем чужой — и евреям,
и русским… Одиночество обступает все плотнее. Оно не
осознается, не формулируется. Тем не менее оно для
Наума — единственная и очевидная реальность: «Я там, в
маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса.
Вокруг мокрая едкая тьма».
Разумеется, психологическое и интеллектуальное
пространство «Свадьбы», как и «историю души» героя,
его одиночество, можно объяснить по-разному. Главную
коллизию повести можно увидеть в естественном обрам-
лении застывшего для героя времени: Наум — из дальних
шестидесятых, там и остался. Он решает во многом все те
же проблемы. Называет все те же имена: Достоевский,
Бердяев, Солженицын… Ведет все те же, не оконченные
на российских кухнях, споры.
Когда-то я написал послесловие к книжному изданию
«Свадьбы» («Слово-word», Нью-Йорк, 1998). Я не сомне-
вался: по прочтении повести читатели будут спорить с ге-
роем. Кого-то смутит трактовка тех или иных моментов ев-
рейской истории, а также истории России. Кто-то не согла-
сится с концепцией современной культуры, которая «вос-
стает против частной лжи частного человека, но сама же в
целом работает от генератора лжи вселенской всеохватно-
сти и силы». Религиозным читателям покажутся «маркси-
стскими» размышления Наума о Боге, их покоробит воин-
ствующий атеизм героя… Однако все эти возражения по
сути наивны: перед нами — произведение художественное.
Перед нами опять-таки — скрупулезная реконструкция че-
ловеческого сознания…
Но оставим героя. Вернемся к автору.
Однажды прочитал в журнале «Слово-word» (#40)
главу из его книги «Розанов, секс и евреи», которую —
знаю — давно пишет Лев Ленчик. Многие страницы этой
работы я читал так, как читают чужой дневник: узнавая,
прежде всего, автора.
Всегда многозначительны те цитаты, над которыми
задумывается исследователь. Вот Лев Ленчик выписывает
у Розанова:
«Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно —
паутина. Истинное железо — слезы, вздохи и тоска». И
еще: «Мир вечно тревожен, и тем живет».
«Как глубо и как коротко! — воскликнет Лев Лен-
чик. — Как выдох. Как неожиданное открытие. В самом де-
ле, сокрушаясь несовершенством мира, его пороками и
злом, мы забываем (а большинство и не знает), что именно
они и животворны, именно на них и зиждется существова-
ние души, ума и тела. Тревога, негатив, неустроенность,
страдание, поиск путей их преодоления и приспособления
к ним и составляют источник нашего духовного возмужа-
ния, нашей многомерности».
…Я познакомился с Львом Ленчиком в эмиграции. Хо-
тя иногда мне кажется, что давным-давно знаю его. Мы
одинаково воспринимаем литературную эпоху, которая
стремительно уходит в прошлое. Мы по-разному относим-
ся к понятиям «вера» и «сотворение мира», что ничуть не
мешает мне любить его стихи, ценить его прозу. Не мешает
восхищаться достоинством, с каким он идет по вечному
бездорожью жизни. Всегда одинокой — в литературе эмиг-
рации — тропой.