Семён Резник

Заметки о книге Евсея Цейтлина и не только о ней

Книга Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» впервые была издана почти 15 лет назад. Она выдержала три издания по-русски, выходила в литовском и немецком переводах. О ней писали такие известные критики, писатели, поэты, публицисты: Анатолий Либерман, Дина Рубина, Борис Кушнер, Лев Аннинский, Семен Ицкович, Виктор Кривулин, Ванкарем Никифорович, дважды о ней обстоятельно и тонко писал Владимир Порудоминский, писали другие. Казалось бы, добавить нечего. Но подлинное произведение искусства неисчерпаемо. Перечитывая книгу Цейтлина, я каждый раз нахожу в ней новые глубины, видимо, благодаря иному настрою моих доминант.

Должен пояснить содержание этого термина, все еще мало распространенного. В научный обиход его ввел почти 90 лет назад выдающийся физиолог Алексей Алексеевич Ухтомский. Ему удалось объяснить странные реакции нервной системы животных при некоторых опытах, которые ставили ученых в тупик. Самцу лягушки в момент совокупления отрезают задние конечности, на что животное реагирует… усилением половой активности. Экспериментатор вводит иглу в мозговой центр собаки, заведующий двигательным аппаратом. Животное незадолго до опыта было накормлено, у него переполнен желудок, и, вместо того, чтобы рвануться с места и бежать, собака приседает, на задние лапы и с видимым удовольствием испражняется. В классическую теорию рефлексов такие опыты не укладывались. Ухтомский объяснил непонятные явления тем, что между нервными центрами, ответственными за разные функции организма, имеется связь, своего рода каналы, по которым раздражения, воздействующие на какой-либо центр, перетекает в тот, который ответственен за отправление функции, доминирующей в данный момент. Оказалось, что в неадекватности реакций есть глубокий приспособительный смысл. Организм подвергается множеству воздействий одновременно. Если бы на каждое из них он реагировал адекватно, то его бы просто разорвало. Нервная система действует как единое целое, беспорядочные воздействия упорядочиваются и переправляются в доминирующий центр, усиливая подконтрольную ему функцию и тормозя остальные.

В течение многих лет Ухтомский активно развивал свою теорию. Его работы публиковались в ведущих научных изданиях, он удостаивался почетных наград, в том числе наивысшей в то время премии имени В.И. Ленина, стал академиком. Посмертное собрание его научных трудов составило шесть увесистых томов. Однако такова была только часть его деятельности. И, возможно, не самая для него главная. Ибо нервная система и поведение животных его интересовали лишь постольку поскольку они открывали путь к познанию поведения человека, его взаимоотношению с миром и другими людьми.

Суть морально-философского учения Ухтомского, изложенного в его письмах к ученикам, состоит в том, что «человек подходит к миру и людям всегда через посредство своих доминант». «Мы можем воспринимать лишь то и тех, к чему и к кому подготовлены наши доминанты, т.е. наше поведение. Бесценные вещи и бесценные области нашего бытия проходят мимо наших ушей и наших глаз, если не подготовлены уши, чтобы слышать, и не подготовлены глаза, чтобы видеть, т.е. если наша деятельность и поведение направлены сейчас в другие стороны <…>.Человек видит в мире и в людях предопределенное своею деятельностью, т. е. так или иначе самого себя. И в этом может быть величайшее его наказание! Тут зачатки “аутизма“ [отгороженности от мира, погруженности в самого себя] типичных кабинетных ученых, самозамкнутых философов, самодовольных натур; тут же зачатки систематического бреда параноика с его уверенностью, что его кто-то преследует, им все заняты и что он ужасно велик».

Иначе говоря, наши представления о мире, в соответствии с которыми мы живем и действуем, сформированы нашими доминантами. Они отражают наш душевный настрой, наши пристрастия, предрассудки, а не окружающий мир, как он есть. Другой человек те же самые события и обстоятельства воспринимает совершенно иначе, чем я. Ухтомский демонстрировал эти положения примерами из истории, искусства, литературы. Особенно часто он обращался к произведениям Достоевского, указывая, например, что все Карамазовы обитали в одном и том же мире, но воспринимали его и действовали в нем совершенно по-разному.

«Человек, предубежденный, что его окружают обжоры, эгоисты и подлецы, успешно найдет подтверждение этому своему убеждению и тогда, когда ему повстречается сам Сократ или Спиноза. Обманщик подозревает необходимо во всем обман, и вор везде усматривает воровство».

«Осуждение [других] есть вместе с тем и тайное, очень тонкое, тем более ядовитое самооправдание, – т.е. успокоение на себе и на своих точках зрения… застилает глаза на реальность, и тогда наступает трагедия: люди не узнают Сократа, объявляют его вредным чудаком, заставляют его поскорей умереть».

Так Ухтомский формулировал фундаментальный закон человеческого несовершенства. И, в связи с осознанием этого несовершенства, формулировал этическую задачу: «нужна трудная самодисциплина – перевоспитание доминант в себе». То есть природа создала нас пленниками своих доминант, в этом корень наших несчастий и заблуждений. Вопреки ограничениям, наложенным природой, мы должны стремиться к преодолению доминант, из их пленников превратиться в их повелителей.

Как этого достигнуть? К этому Ухтомский возвращается снова и снова. Отношения с миром, с другими людьми надо строить «по Копернику», то есть постоянно помнить о том, что мир вращается не вокруг меня, переносить вращение мира с себя на другого человека, видеть в нем ЛИЦО, видеть себя глазами ЗАСЛУЖЕННОГО СОБЕСЕДНИКА. Высокое недовольство собой, открытость к собеседнику, готовность видеть в нем, а не в себе, все лучшее, прощать ему, а не себе, слабости, обиды, несправедливости. Таков путь к нравственному совершенствованию личности, преодолению эгоизма, замкнутости на себе, духовному слиянию с миром, с встречным человеком, к обретению смысла жизни, преодолению страха смерти.

«Пересмотрел свои предыдущие записи, – читаем в книге Евсея Цейтлина. – Как много в них о страхахй. Так много, что его можно счесть паникером или того больше – человеком с больной психикой. Не мое дело – оправдывать или осуждать героя книги. Но страхи… Что ж, страхи-то как раз были реальными!»

Героя своей книги, литовско-еврейского писателя Йокубаса Йосаде, Цейтлин в своих дневниковых записях обозначал строчной буквой – «й». Поначалу просто для краткости. Но потом понял, что в таком обозначении есть глубинный, обобщающий смыл. Строчная буква й перекочевала в книгу, символизируя типичность ее героя, человека с маленькой буквы, ничтожной песчинки, гонимой по пустыне грозным ураганом времени.

Евсей Цейтлин

В судьбе Йокубаса Йосаде отражена судьба поколения, скованного страхом. Конечно, жизнь каждого человека неповторима, жизнь Йосаде полна индивидуальных особенностей, неожиданных поворотов и извивов. В страхе жили все его современники, но у каждого страх был свой, особенный. Освободиться отсвоего страха, точнее, от многочисленных страхов, то есть «перевоспитать» свою доминанту Йосаде смог только в конце долгой жизни, при растянувшемся на годы прощании с нею. Но он едва ли смог бы справиться с этой труднейшей задачей, если бы не выпало ему редкое счастье – встретить ЗАСЛУЖЕННОГО СОБЕСЕДНИКА.

Этой встречи могло и не произойти. Более того, она была почти невозможна – настолько разными дорогами они к ней шли. Ожидать пересечения этих путей можно было разве что в бесконечности. Но они пересеклись. И когда это произошло, шанс не был упущен. Доминанты обоих оказались к ней хорошо подготовленными.

Евсей Цейтлин родился в 1948 году, том самом, когда был убит Михоэлс, и начались открытые гонения на «космополитов» и на еврейскую культуру. К тому же он вырос в Сибири, то есть в российской глубинке, там же начал свою деятельность литературного критика и литературоведа, защитил диссертацию, стал членом Союза писателей, преподавал в университете. Публиковался во многих литературных журналах и сборниках. В его активе книги об известном прозаике и драматурге Всеволоде Иванове, занимающем одно из ведущих мест на российском литературном олимпе, документальная повесть о классике литовской литературы Кристионасе Донелайтисе, но Цейтлина «принципиально» интересовали малоизвестные провинциалы, которых не замечали в столицах, обрекая оставаться на обочине литературной жизни. Евсей Цейтлин вошел в литературу со своей темой, со своим кругом интересов. С пристальным вниманием к психологии творчества писателя, к проблеме его литературного становления (именно об этом – первая книга Евсея Цейтлина «Беседы в дороге», Новосибирск, 1977). За сравнительно короткий срок он издал почти полтора десятка книг о писателях и деятелях культуры. Однако к концу 80-х годов эта деятельность стала его не удовлетворять. Горбачевская гласность открыла невообразимые ранее возможности, и это побудило Евсея обратиться к своим еврейским корням. Он делает решительный шаг: переезжает в Литву, тогда еще советскую, но уже заявившую о желании освободиться от медвежьих объятий «старшего брата».

Литва когда-то была самым активным центром восточноевропейского еврейства, город Вильнюс (Вильно) – его столицей. Религиозная, культурная, национальная жизнь еврейства здесь била ключом. К временам горбачевской перестройки от всего этого ничего не осталось. 90 процентов еврейского населения Литвы было уничтожено гитлеровцами, остальное довершила сталинская и после-сталинская политика партии и правительства. Говорить о возрождении еврейской культуры в Литве не приходилось, но появилась возможность собрать и сохранить рудименты памяти о том, что ушло навсегда. Делать это надо было срочно, пока еще оставались в живых те, кто что-то помнил, пока еще сохранялись в чьих-то сундуках и на чердаках следы исчезнувшего материка: манускрипты, фотографии, предметы быта, религиозного культа…

В Вильнюсе решили создать еврейский музей, в нем и стал работать Евсей Цейтлин, поставив своей задачей – записывать воспоминания доживающих век свидетелей. Одним из них и был Йокубас Йосаде (или просто й).

Он был на 37 лет старше Евсея и прожил не только вдвое более долгую, но совсем другую жизнь. Он родился в 1911 году в маленьком литовском городке Калварии, населенном в основном евреями. Не только дома, но и на улице все говорили на идише, все вывески в городе были на идише, идиш был основой всей общественной и культурной жизни. Контакты с литовцами были редкими, литовского языка большинство жителей почти не знало или знало очень мало.

Семья й была обеспеченной, но не благополучной (как он понял, когда немного подрос). Кроме него у родителей было еще трое детей – все девочки. Отец владел небольшой фабрикой, приносившей приличный доход, но между родителями постоянно происходили стычки, обстановка в семье была напряженной, нервозной, что глубоко ранило нежную душу ребенка. Лет в 10-12 он стал понимать причину этой напряженности: отец завел пассию на стороне, мать терпела, но ему этого не прощала. У подростка развился «фрейдистский» комплекс ненависти к отцу, даже возникло желание его убить. Когда он понял, что неспособен на такое злодеяние, доминанта ненависти переориентировалась на любовницу отца. Но пороху снова не хватило, и он решил, что убьет ее словом. Ему уже было 18 лет, когда он явился к ней потребовать, чтобы она исчезла из жизни их семьи, уехала из города. Но «крутой» разговор плавно перешел в… любовные утехи. Роман й с любовницей отца длился месяца полтора, когда й резко его оборвал.

Я не намерен пересказывать перипетии биографии героя книги Евсея Цейтлина. Хочу лишь показать, как сложно с раннего детства складывалась его жизнь, оставляя рубцы на сердце, на формировании характера – скрытного, недоверчивого, подозрительного, упрямого.

й учился в частной еврейской школе, которую финансировала сионистская организация. Детям старались привить любовь к исторической родине, готовили из них будущих переселенцев в Палестину. й, однако, эти идеи не воодушевляли. Ему нравилась его малая родина, чаровал родной язык идиш, искать счастья за морями он не собирался. В таком духе и написал сочинение на свободную тему незадолго до окончания школы. Ему поставили пятерку за изложение и двойку за содержание. Ему дали понять, что при таком образе мыслей он не может оставаться в школе, которая содержится на пожертвования людей, стремящихся к прямо противоположным целям. Ему пришлось уйти, перевестись в другую школу.

Он рано связался с социалистами и коммунистами, симпатизировал их взглядам – отчасти в пику капиталисту-отцу. Однажды ему показали на улице человека в черном сюртуке и котелке, «который может любого арестовать». В Литве тогда царил режим диктатора Сметоны. Это был далеко не советский тоталитарный режим, но и не либеральная демократия. В душе юноши и поселился страх. Он ощутил свою беззащитность перед молохом власти. Коршун мог прилететь в любой момент и заклевать – не за какие-то конкретные проступки (в подпольной работе он не участвовал), а только за образ мыслей, вообще ни за что.

Евсей Цейтлин неоднократно возвращался к вопросу о появлении страхов у его героя. й отвечал по-разному. То уверял, что они возникли уже в советское время. То снова вспоминал о «человеке в черном», которого встречал на улочках Калварии еще 15-летним подростком. Всплывали подробности. То о том, как он старался держаться подальше от «человека в черном», быть для него незаметным. А то о прямо противоположном: как, напротив, лез ему на глаза, словно испытывая судьбу.

С годами в душе й росла любовь к слову, к родному языку, усиливалась наблюдательность, любопытство к жизни окружающих, к малозаметным мелочам. Он стал писать, был замечен, путь молодого человека начал определяться. Он решил стать писателем, разумеется, еврейским писателем, потому что жил интересами еврейства и родным его языком был идиш.

Когда в Литву пришла советская власть, начались чистки, высылка в Сибирь «буржуазных элементов». Главой советской администрации в Калварии стал бывший подпольщик, которому Йосаде когда-то оказывал важные услуги. Тот помнил добро, и в списки на депортацию его не включил. Но семья бывшего фабриканта подлежала высылке. й пробился на прием к бывшему приятелю, и тот позволил ему собственной рукой вычеркнуть из списка мать, отца и двух сестер (третья сестра еще из «буржуазной» Литвы уехала в Палестину). А через год пришли нацисты, согнали евреев в гетто и уничтожили. В Сибири они имели бы шанс выжить. Получилось, что Йосаде сам обрек своих близких на гибель. Эта рана кровоточила потом до конца жизни. Соображения, что нельзя было предвидеть такого исхода, что никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, утешали мало.

Как можно понять из исповеди й, меньше всего страха он испытывал на фронте, хотя пороху нанюхался сполна. Из 128 бойцов его роты погибли или выбыли из строя тяжело ранеными 124. Но он был везунчиком, вернулся домой без единой царапины. Отважным воином себя не считал, хотя и был награжден медалью «За отвагу», труса тоже не праздновал. Наиболее сильные переживания были связаны с убитым им немцем, возможно, единственным вражеским солдатом, о котором он точно знал, что сам его застрелил. Труп немца долго лежал не убранным в простреливаемой зоне, и притягивал его как магнит. Йосаде ночью к нему подполз, обшарил карманы, извлек недописанное письмо, семейные фотографии. Перед ним открылось ЛИЦО другого человека. Открылась жизнь, которую он собственной рукой оборвал. Душевные терзания были столь острыми, что в дальнейшем он стремился стрелять на воздух. Он видел перед собой не безликую вражью силу, а ЛИЦА людей, посланных на убой.

Этот фрагмент из исповеди Йосаде, донесенный до нас Евсеем Цейтлиным, вызвал негодование одного из рецензентов: «Его часть, его соратников, которые сражаются рядом с ним, плечо к плечу, атакует противник, заслуживший обвинения в чем угодно, кроме верности заветам Льва Толстого и любви к евреям, – а так называемый герой палит в небо? Он что, самоубийца или жаждет убийства товарищей по оружию?»

Оставим этот начальственный окрик на совести рецензента, а поведение Йосаде на войне (и во всех других обстоятельствах) – на его совести. Может быть, наиболее привлекательная особенность книги Е. Цейтлина состоит в том, что он не судья своему герою, не прокурор и не адвокат. Он только ЗАСЛУЖЕННЫЙ СОБЕСЕДНИК, которого Йосаде, возможно, ждал целую жизнь, но дождался лишь на ее закате.

Благодаря этому мы узнаем о том, как плотнее и жестче костенел на нем панцирь страха, когда он, после войны, вернулся на родные пепелища. Его назначили на очень высокий пост – директором вильнюсского филиала еврейского издательства «Эмес». Он тотчас развернул работу по подготовке к изданию целого ряда книг, в их числе (это уж обязательно!) перевод на идиш «Краткого курса истории ВКП(б)». Но… издательству не выделили бумагу, не снабдили еврейским шрифтом. Никакие петиции, посланные наверх, не помогли. Начальство обещало золотые горы, но ничего не делало. Постепенно становилось ясно, что это не бюрократическая волокита, а политика. Возрождать еврейскую культуру в Литве власти не собирались. Даже «Краткий курс» на идише становился вылазкой классового врага. Йосаде пришлось, как Остапу Бендеру, срочно переквалифицироваться, правда, не в управдомы, но в нечто близкое: он стал завхозом в спецполиклинике. «Вечером, придя домой, я не мог найти себе места. В тоске гадал: “Что будет со мной? С моими планами? Казалось, все кончено“».

С еврейской культурой было кончено не только в Литве – во всей необъятной советской стране. Предательски был убит Соломон Михоэлс, затем был закрыт его театр и все остальные еврейские театры, ликвидирована еврейская секция в Союзе писателей; ведущие деятели еврейской литературы, в их числе Перец Маркиш, с которым Йосаде успел близко познакомиться, попали за решетку, через три года были расстреляны. Йосаде уцелел, но не чудом, а потому что, гонимый страхом, заблаговременно выскользнул из еврейской культуры.

Невольно вспоминаются поэтические строки Льва Халифа:

Из чего твой панцирь, черепаха? –

Я спросил и получил ответ: –

Он из мной накопленного страха,

И брони надежней в мире нет.

Йосаде в страхе уничтожил свою идишистскую библиотеку, черновики, дневники, рукописи. И даже жене, в стенах родного дома, запретил говорить на родном языке, не позволил учить ему своих детей. Писать он не перестал, он стал писать по-литовски. Это давалось ему очень тяжело, так как литовский язык не был для него родным, владел он им недостаточно свободно. Но другого выхода для себя не видел.

В 1948 году его приняли на работу в редакцию ведущего литературного журнала Литвы «Пяргале», но тихой гаванью эта работа для него не стала. Начались гонения на «космополитов», а под эту категорию еврей, «втершийся» в литовскую литературу, не мог не подпасть. Но гроза снова обошла его стороной. Литовские писатели, даже партийное руководство республики, в меру своих возможностей, приглушали раскаты грома, доносившиеся из Москвы.

– Как раз в разгар дела врачей, – рассказал й своему биографу, – меня вызвал к себе Балтушис – в ту пору мой шеф, главный редактор журнала «Пяргале»: «Послушай Йосаде, тебе надо сейчас поехать в Ялту. Вот путевка в дом творчества на два месяца, потом сможешь остаться там еще».

Так что его хранила не только судьба, но и добрые люди. И, конечно же, сверхосторожность, диктуемая доминантой страха.

Может быть, самым поразительным был эпизод, когда Йосаде пригласил к себе председатель президиума Верховного Совета Литвы Юстус Палецкис и предложил прочитать два своих рассказа… из жизни еврейского гетто незадолго до его ликвидации нацистами.

«У меня потемнело в глазах, – рассказывал Йосаде Евсею Цейтлину. – Я увидел голодных детей. Услышал выстрелы, крики. Испуганные люди куда-то бежали, спешили спрятаться… Акция уничтожения. Слезы евреев. Муки евреев».

Палецкис сказал: «Йосаде, сделай так, чтобы рассказы были напечатаны в “Пяргале“. Я знаю, ты – хозяин там, ты сможешь».

Йосаде ушел совершенно подавленный, разбитый, чувствуя, как с новой силой на него наваливается панцирь страха. Палецкиса он знал много лет, знал как честного, интеллигентного человека. Но не мог же тот, занимая столь высокий пост, не понимать, что в той обстановке нечего было и помышлять о публикации «проеврейских» рассказов! Что же все это значит? Может быть, провокация, его проверяют?

Рассказывая об этом эпизоде Цейтлину, й «не помнил», сам ли похоронил эти рассказы, или представил решать главному редактору. Это единственное место в исповеди Йосаде, которому я не поверил. Не мог он такого не помнить. Не мог! Видать, все еще было мучительно стыдно признаться, что это он сам, своими руками бросил эти рассказы в мусорную корзину, или даже отнес домой и ночью сжег в печке, как жег, в тайне от прислуги, свои рукописи и материалы в надежде уничтожить следы какой-либо своей прошлой связи с еврейством.

Так, забронированный страхом, плененный доминантой страха он прошел мимо «самого Сократа»…

В последующие, не столь жестокие времена Йосаде становится известным в республике драматургом. Его пьесы идут в театрах, пользуются успехом. Но он продолжает жить в страхе. Он знает, что по-настоящему советским человеком так и не стал. Его волнуют проблемы, о которых писать можно только эзоповым языком, в надежде на прочтение между строк. Его пьесы с трудом пробиваются в печать, некоторые театральные постановки запрещаются. Его изгойство усиливается тем, что дочь его уезжает в Израиль. Воспрепятствовать этому он не мог и последовать за нею не мог. Слишком он прирос к Литве. Здесь был своим. Но среди чужих. И чужим среди своих.

Но вот наступают новые времена: гласность, перестройка, Саюдис, Ландсбергис. Литва первой бросила вызов «нерушимому союзу республик свободных». И первой вырвалась их медвежьих объятий старшего брата. За этими захватывающими событиями затаив дыхание следил весь мир. Происходили они как раз в те самые дни, когда й все больше раскрывался в долгих беседах со своим СОБЕСЕДНИКОМ. Но старый писатель присматривался к ним без особого интереса, отстраненно, почти без волнения. Потому в книге они едва обозначены.

Силы й были уже на исходе. Не только физические, но и душевные. Он устал. Участвовать в спектакле жизни он уже не может. И не очень хочет. Он давно уже «в ложе», а не на сцене, ему нравится наблюдать за происходящим со стороны.

Он готовится к смерти. К счастливой смерти. Он, наконец, овладел своими доминантами, дал им такой настрой, что сумел в этом себя убедить. Одного только жаль: не написал и теперь уже не сумеет написать главную свою книгу – о жизни, прожитой под панцирем страха. Но он знает, что это сделает за него ЗАСЛУЖЕННЫЙ СОБЕСЕДНИК, так тонко умеющий его понимать. Долгим неторопливым беседам с ним йотдал последние пять лет угасающей жизни. Отводил им лучшие дневные часы, за которые мог бы написать еще две-три пьесы. Но беседы в ожидании счастливой смерти для него стали более важными. В них он ничего не утаивал. Почти ничего. Они стали делом жизни, из них должна была родиться главная его книга, которая ему самому была бы не по силам.

Он отошел в вечность уверенный в том, что та главная его книга будет написана.

И он не ошибся. Передо мной лежит ее новое издание (Евсей Цейтлин. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет. Franc Tireur USA. Предисловие Дины Рубиной. 2009). И начинается она так, как сам й начать ее не мог бы, но можно не сомневаться, что он бы такое начало одобрил:

«Сегодня произошло то, чего мой герой ждал несколько десятилетий. Его похоронили».

Перелистывая книгу Цейтлина, я снова вспоминаю мудрую и печальную мысль А.А. Ухтомского:

«Каждый из нас – только всплеск волны в великом океане, несущем воды из великого прошлого в великое будущее».

Но каждый всплеск – особенный, неповторимый; каждый пребывает в плену своих доминант, отличается лица не общим выраженьем. Все дело в том, чтобы разглядеть ЛИЦО в любом человеке, даже если его имя пишется со строчной буквы.

Как это удалось Евсею Цейтлину.

 

«Международная еврейская газета», (Москва), 2010, 9 авг.

Опубликовано также в журнале «Слово\Word», 2011, #69; в Интернет-журнале «7 искусств», 2010, #7 ; в газете «Зарубежные Задворки» (Германия), 2010, #9/2