Стихи Эвелины Ракитской я впервые читал жарким

летом 2002-го. Во многих районах России полыхали тогда

пожары. Странно ли то, что их тревожный отсвет я вдруг

увидел в стихах Ракитской, которые все больше и больше

завораживали меня своей мрачной гармонией?

Ничего удивительного здесь, однако, не было. Едва ли

не каждое четверостишие сразу обнажало главную, сокро-

венную тему автора:

Страна моя, пустынная, большая…

Равнина под молочно-белым днем.

Люблю тебя, как любит кошка дом,

Дом, только что лишившийся хозяев.

И странное со мной бывает чудо —

Когда-то кем-то брошенная тут,

Мне кажется, я не уйду отсюда,

Когда и все хозяева уйдут…

Стихотворение было написано в 85-м — жизнь тому

назад. И названо без ложной скромности: «Памятник».

Только, в отличие от пушкинского «Памятника», где поэт

пытался заглянуть в Россию будущего, «страной» Эвелины

Ракитской была умирающая советская империя.

Мотив расставания с империей по-разному варьирует-

ся в современной русской литературе. У Ракитской он был

неповторим. Не просто резко окрашен ее индивидуально-

стью. Мотив этот тянулся издалека — угадываясь уже в са-

мых первых стихах.

Тогда, в середине и конце восьмидесятых, империя

быстро — точно с крутой горки — двигалась к своей гибели.

Повторяю, многие поэты и прозаики (прежде всего — соз-

датели андеграундной культуры) так или иначе запечатле-

ли это грозно-зловещее движение. А в стихах Ракитской я

легко обнаружил все этапы, предшествующие смерти. В

том числе — агонию.

У лирической героини были сложные отношения с

империей. В том же 85-м, в стихотворении «Чтоб глаза не

покрылись коростой…», Ракитская писала:

…Мы с Россией друг друга еще не простили

и, взаимные счеты взаимно храня,

мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,

этой памяти тоже лишили меня.

Ни врагов, ни друзей — адвокаты и судьи

вычисляют-считают «жидовский расчет»…

Мне Россия родною вовеки не будет —

ни одной моей жертвы она не возьмет…

Как уже догадался читатель, тема гибели империи бы-

ла сплетена у Ракитской с темой еврейской судьбы.

Надо ли уточнять? Когда мы думаем о современном

российском еврействе, перед нами открывается многова-

риантность судеб. Одни оказались в дни гибели империи

в Израиле, другие растеклись по миру (где нас только сего-

дня ни встретишь!). Третьи — как Эвелина Ракитская — ос-

тавались в России… Впрочем, именно это она и предсказы-

вала много лет назад в «Памятнике»:

…Я буду в четырех стенах забыта,

Где с четырех сторон судьба стоит.

И кто-то скажет: «Ваша карта бита.

Вам путь отсюда далее — закрыт…»

Логичен ли такой вариант еврейской судьбы? С од-

ной стороны — у автора ясное и горькое понимание: «Я ев-

рейка, мне верить России нельзя». С другой стороны — об-

реченная верность вчерашнего пленника своему умираю-

щему тюремщику.

Я думаю, в этом выборе все же решающим было иное.

Стремление поэта (скорее всего, подсознательное) до кон-

ца выполнить свою миссию — свидетеля и летописца кру-

шения империи.

Ну, а если уж говорить о еврейской судьбе в мистиче-

ском плане… Как утверждают наши мудрецы, все мы сего-

дня — где бы ни жили — еще идем по духовной пустыне.

Еще ищем себя. Еще мучительно изживаем в себе рабство.

(Об этом, кстати, сама Ракитская написала в 1994-м стихо-

творение «Священная история»).

Как известно, гибель империи сопровождается катак-

лизмами, различного рода волнениями. В том числе — слу-

хами о еврейских погромах. Вот как отреагировала героиня

Ракитской на слухи о возможном погроме 5 мая 1990-го:

Убьют меня пятого мая.

Придут, постучатся, убьют.

Я буду лежать неживая,

Нарушив домашний уют.

Я буду убита не пулей —

Без боли, без слез, без вины, —

Нет, нож, что в живот мне воткнули,

Наружу пройдет, из спины.

Да я и жила как умела.

Всё в небо глядела, рвалась.

И вот, наконец, полетела.

И вот, наконец, дождалась.

И вот, наконец, допросилась.

И в дом постучалась беда.

…Но __________будет спасенной Россия

По смерти моей — навсегда.

Стихотворение «Убьют меня пятого мая…» примеча-

тельно искренней готовностью лирической героини по-

жертвовать собой. Жертва? В иудаизме это понятие имеет

особый смысл. С помощью жертвы можно достичь много-

го. Вот и героиня Ракитской надеялась: она принесет себя

на заклание; ее жертва во имя России будет принята. И ре-

зультатом банального погрома станет чудо — возрождение

страны, возрождение человеческих душ:

Поднимутся древние храмы.

И добрыми станут сердца.

И те, кто убил меня, сами

Допишут стихи до конца.

Еврейские погромы в 90-м Россию, по счастью, мино-

вали.

…Когда империя, наконец, рухнула, героиня Ракит-

ской не поверила своим глазам: так удивляешься сбыв-

шейся, несмотря ни на что, мечте. Гамма чувств по этому

поводу была, впрочем, многообразной. В стихотворении

«Дикие лебеди» (1992) меня поразил один образ: «страна,

словно крылья, сложила границы». Мне показалось даже:

здесь различима затаенная нежность. Ну, конечно же, она

не только ненавидела империю…

При этом Ракитская не отводила взгляда — безжало-

стно фиксировала последнее:

Над Красною площадью таяли лица

безумных… В костре остывала зола…

Закономерным и существенным был ее вопрос самой

себе:

…А мне-то что делать?

Сгореть от позора

в стране, моим гневом спаленной дотла?

Жизнь, как известно, умнее нас. Надо только поддать-

ся ее течению. К этой мысли, подобно толстовским героям,

рано или поздно приходит большинство людей. В том чис-

ле — поэты, ощущающие свою особую миссию. В начале

90-х Ракитская занималась вполне обыденным делом.

Вместе с мужем, поэтом Анатолием Богатых, она торговала

в метро книгами, в буквальном смысле спасая свою семью

от голода. Между прочим, так выживали в ту пору десятки

молодых московских писателей. Наверное, тогда и родился

«Черно-белый романс»:

…В стране волоокой,

где крыша течет,

но время повернуто вспять,

где каждая сука открыла свой счет

и даже имеет печать,

где нынче у вас миллион на счету,

(а значит — не мне вас судить),

я вам предъявляю свою нищету —

извольте мне все оплатить…

«Счет», предъявляемый Ракитской, был обширен.

И, конечно, он не сводился к материальному. И, конеч-

но, он рос…

Ах, если бы дело было только в антисемитизме — госу-

дарственном ли, бытовом ли, интеллектуальном! В «Ев-

рейской мелодии» (1995) Ракитская язвительно реконст-

руирует мышление антисемита:

Не женитесь на русских еврейках, —

говорит господин Баркашов.

Они ходят порой в телогрейках,

притворяются русской душой…

Можно спокойно оборвать цитату. Здесь все понятно.

Но вот семь лет спустя Ракитская напишет стихотворение,

которое, на первый взгляд, звучит кощунственно в устах

человека, воспитанного на русской культуре:

Вся русская поэзия, ты — бред.

В тебе ни смысла, ни дороги нет.

Ты — как рубцовский пьяный пароход,

Что в никуда по Вологде плывет…

Меня эти строчки сначала покоробили, хотя они были

так очевидно эпатажны, очевидно нарочиты. Они были

рассчитаны на то, чтобы привлечь внимание читателя.

Вчитавшись, однако, догадываешься: «священные коро-

вы» нашей интеллигенции целы — не обо всей русской по-

эзии идет здесь речь. И даже, скорее, речь вообще не о сти-

хах — о стихии. О стихии, которая, прячась в различные

концепции русской самобытности, вновь и вновь ломает

судьбы творцов. Уносит Россию в бездну. Вот с этим-то и

спорит Ракитская:

…Пока они поют про ямщика,

Мне душу рвет вселенская тоска,

Сжимает сердце в каменный комок, —

Чтобы тоски никто узнать не мог…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Я жить хочу. Оставь меня, страна.

Нерусские у внуков имена.

Им будет жить светло и налегке.

Им не писать на русском языке.

Думаю, косноязычие поэта тоже намеренно: «Им бу-

дет жить светло и налегке»… У внуков и впрямь — другая

судьба, другой язык, похожий на тот, которым говорят на-

ши дети и внуки в Америке. Но вот отпустит ли героиню

Ракитской Россия (я не о местожительстве — о душе), не

знаю. Ведь их притяжение взаимно.

А тема гибели империи нашла свое завершение в од-

ном из стихотворений Ракитской, написанном  самом

конце тысячелетия:

Нас победили в холодной войне

Те, кто живут на другой стороне.

Больше они не боятся войны —

Нам улыбаются с той стороны.

Больше они не боятся ракет —

Нас победили.

Нас более — нет.

Во поле чистом оставленный дом.

Вольная воля гуляет с ножом.

Дверь нараспашку — входи и бери.

Стыдно снаружи и тошно — внутри.

Неужели это все-таки итог? — спрашивал я себя. Чи-

тая эти строки, которые как бы пунктиром очерчивают

бурлящие эмоции миллионов людей, мне также очень хо-

телось понять — от чьего имени говорит теперь, спустя го-

ды, автор? кому принадлежит это «мы»?

Вроде бы, еврею нечего вздыхать о гибели империи,

где он из создателя давно превратился — в результате госу-

дарственного антисемитизма — в заложника. Вроде бы,

сама Эвелина Ракитская четко сформулировала когда-то:

«Я еврейка — мне брать не велели чужого: ни чужого кус-

ка, ни чужую беду…»

Тем не менее «мы» звучит здесь очень лично, испо-

ведально. И дело не только в известном парадоксе пси-

хики еврея: он всегда без спроса «берет» любую «чужую

беду», сплавляет ее со своей, вечной. И выдыхает:

«…Нас более нет».

Все сложнее. Перед нами еще один горький пара-

докс: именно на обломках империи героиня Ракитской

вдруг обрела то, к чему так безуспешно стремилась. Об-

рела странное братство, к которому не могла пробиться

долгие годы. Еще в 1984-м, в стихотворении «Памяти

Высоцкого», она мечтала:

Я хочу быть такой,

чтобы каждый на мелкие части

мог меня разбивать,

как в лесу разбивается крик,

чтоб над каждой строкой

мог любой, леденея от счастья,

морщить лоб и вздыхать:

до чего ж примитивный язык…

Наконец, и эта мечта сбылась. Чтобы убедитьcя, от-

правимся напоследок вместе с поэтом по ночной Москве.

Предупрежу только: сюжет маленькой поэмы Ракитской

«Аленький цветочек» (1999) связан с попыткой лириче-

ской героини спасти своего возлюбленного.

…Вот я выхожу к магазину,

к ночному, в четвертом часу.

Хозяину лавки, грузину,

я прибыль в кармане несу.

Меня он улыбкой встречает —

наверно, уже узнает.

Но лишь головою качает

и молча бутылку дает.

А рядом — опухшие рожи,

я мимо скорее пройду,

как будто боюсь стать похожей

и к ним перейти, за черту,

как будто боюсь я подслушать,

как что-то звенит и поёт,

когда их забытые души

уходят в бесцельный полёт.

Уходят, от боли синея,

добру неподвластны и злу…

Но кажется, нет мне роднее

любого бомжа на углу,

и этой замызганной тетки,

заклеившей пластырем бровь…

У всех у нас общая водка —

а стало быть — общая кровь.

Так долго ли, коротко ль время,

но всё непрогляднее дни.

Едины горят перед всеми

киосков ночные огни.

Я больше тебя не ругаю,

напрасные слезы не лью.

Я водки себе наливаю

и, морщась, глоточками пью…

И словно вся жизнь на ладони,

взрываясь, сгорает дотла.

Несутся крылатые кони,

горят в небесах купола…

И кажется, я улетаю

туда, где другие пути.

Я знаю, я знаю, я знаю —

теперь уже всё позади.

И птица небесная плачет,

и льется златое вино.

И мы одинаковы, значит

какие —

не всё ли равно…

Чувства, которые переживает героиня Ракитской, в

комментариях, пожалуй, не нуждаются.

Не нужны и размышления о том, точна ли картина

гибели империи в стихах Эвелины Ракитской. Что с того,

что кто-то видит недавнюю историю России, а тем более

ее сегодняшний день по-другому. Поэт (в отличие от уче-

ного) пишет совсем иную историю. И, в отличие от учено-

го, он всегда прав. Он всегда — единственный и бесспор-

ный свидетель.

*

Извечный вопрос: откуда и куда идем?

Перебираю в уме: Ракитская родилась в 1960-м; печа-

талась в журналах, альманахах, газетах — многие из них

умерли в послеперестроечные времена; выпустила три

книги стихов: «Дожить до тридцати» (1991), «Без гнева и

печали» (1998), «Черно-белый романс» (2006). В одном из

сборников я увидел ее — уже давнюю — фотографию с тре-

мя маленькими детьми. А в «справке об авторе» прочитал:

окончила Литературный институт (занималась в семинаре

Евгения Винокурова). На ту же тему — в нью-йоркском

журнале «Слово-Word» (редакция представляла читателям

стихи Ракитской): «В Литературном институте конца 80-х,

который иной раз без насмешки называли «лицеем», Эве-

лина Ракитская была «за Пушкина». Ее богатая, брызжу-

щая остроумием и энергией одаренность сразу бросалась в

глаза». Из заметки в Интернете: «…Эвелине совершенно

недосуг заниматься своей литературной карьерой, поэтому

она довольно редко выступает и появляется на “тусовках”,

но много времени уделяет работе с молодыми и неизвест-

ными авторами, изданию их книг. Постепенно о ее собст-

венном творчестве начинают забывать…»

Оборву цитаты и ссылки. Так ли они важны? Стихи

Эвелины Ракитской — это голос путника, который все еще

идет по пустыне.