Марина Гордон

 

В моем доме появилась еще одна книга. Тонкая, совсем молодая – ей всего шесть лет от роду: это и для человека-то не возраст, а книги живут дольше нашего. Ни золотого тиснения, ни дорогого переплета. Черно-серая глянцевая обложка: лицо старика и плиты еврейского кладбища. Неделю назад она заняла почетное место на центральной полке, где обитают самые насущные поэты и любимые философы. Знаю, что пройдет совсем немного времени, и мне захочется ее перечитать – так пусть будет под рукой.

“Долгие беседы в ожидании счастливой смерти”- странное название, больше подходящее для постмодернистской пьесы. Неудивительно, ведь главный герой – драматург, наш современник, литвак Йокубас Йосаде – впрочем, раньше его звали Яков,Янкель…

Я никогда не видела ни одного спектакля Йосаде, не читала его статей, и не узнала бы, что жил на свете такой человек, если бы не Евсей Цейтлин, которому зачем-то понадобилось, бросив все, обосноваться в Литве, собирая последние камни Северного Иерусалима – судьбы тех, кто еще остался. Их мало.

…Каменная книга, кругло-квадратные ивритские буквы. Скрижали. На них когда-то Господь Бог начертал всю жизнь человечества. Книга Евсея Цейтлина – скрижаль одной жизни. И потому с первой до последней страницы читателя не оставляет дивное и страшное чувство прикосновения к чужой душе. Вот она – бери, разглядывай, удивляйся, взвешивай. Герой, как пойманный жук в банке, весь на виду. Предельная откровенность книги задается ее жанром – предсмертной исповеди.

Пять лет автор следит за своим героем, ходит к нему в гости, пьет чай и записывает разговоры. Пять лет Йосаде, вспоминая, сожалея, негодуя, – умирает. “Смерть для него, – пишет Цейтлин, – лакмусовая бумажка, проявляющая суть жизни”.

Вся книга насквозь пронизана парадоксами. Юный Янкель, избалованный мечтатель, вместо сладкой мести узнает любовь в ее наигорчайшей ипостаси. Взрослый талантливый критик Яков, в страшный час пытаясь спасти свою семью, подписывает ей смертный приговор. Йокубас, литовский драматург, отказывается от еврейства ради возможности жить и работать, перестает говорить на родном языке, тайком одну за другой сжигает еврейские книги…и навечно утрачивает творческую свободу.

Фамилия “ Йосаде” происходит от слова “йесод” – фундамент. Страх этот фундамент разрушил. Всю оставшуюся жизнь Йокубас будет искать путь к себе и обретет его лишь в последние годы. От имени его в книге Цейтлина останется первая буква “й”, непроизносимая, строчная. Ей, чтобы звучать, нужна гласная, но голоса у героя нет, только шепот. О важном, о страшном, о том, что требует крика – шепот, на получужом литовском, и то с оглядкой. “ Долгие беседы…” – антология творческого самоубийства

Дочь Йосаде, не слышавшая ни слова на иврите, уехала в Израиль. Его любимая сорок лет прожила с ним в одном городе, не смея просто позвонить, и умерла в психиатрической лечебнице. Его лучшие пьесы остались незаконченными – таково возмездие.

Ницше и Экклезиаст, Фрейд и Кафка, Тора и Новый Завет,– все есть в этой истории. Сто восемьдесят семь страниц, не считая содержания – и множество слоев и смыслов, то ускользающих, то фотографически точных.

Один из этих слоев – довоенный быт еврейской Литвы. Восьмидесятилетний Йосаде отчетливо помнит дом в Калварии, фабрику отца, еврейскую гимназию, из которой его выгнали за несогласие с сионистскими идеями; помнит родню, друзей – поразительный мир, стертый Катастрофой. Никакой музей не передаст неуловимой сути времени. Запахи, оттенки, звуки не восстановишь.

“До двенадцати лет я не видел крови. Никогда: ни крови человеческой, ни даже крови куриной. Я даже никогда не видел резника…

Не видел я и револьвера. В городке было трое или четверо полицейских. Когда они шли по улице, из их портупей выглядывали деревянные рукоятки.

В том мире, который окружал меня, царил не культ силы – культ ума”…

Йосаде приехал в освобожденный от немцев Вильнюс одним из первых

“…Еврейские кварталы города превратились в руины. Казалось, они могут заговорить…Старые рукописи, обрывки документов, латы с желтыми звездами…. Он часто ходил в гетто один. Садился на камни, балки разрушенных домов Иногда говорил с развалинами.

Что он там хотел найти еще? Какие голоса надеялся услышать?

Скорее всего, й представлял в гетто себя”.

Через много лет он захочет рассказать, наконец, правду о трагедии литовского еврейства, о гибели удивительной культуры, о самоуничтожении выживших. Захочет – и не сможет. Начав писать по-еврейски, обнаружит с ужасом, что его идиш за четверть века молчания омертвел.

Вместо него рассказывать станет Цейтлин, поверенный мыслей, поисков и снов, в чьем повествовании оживают сюжеты недописанных пьес. Читатель сам восполнит недостающие куски.

“Долгие беседы” – книга трудная и совершенно неразвлекательная. в какой-то момент вдруг понимаешь, что и сам попал в персонажи, примеряя на себя события и чувства, споря и с героем, и с автором, добавляя одно, отвергая другое. Возможно, такой мистический, интерактивный эффект создается темой смерти, от которой современная литература, да и весь мир, пытается сбежать .

Умирая, Йосаде складывает прошедшую жизнь, словно осколки разбитого зеркала, в надежде увидеть свое настоящее лицо. В том же зеркале волей-неволей отразится и читатель, с его собственными страхами, заблуждениями и спрятанными в глубине сознания вопросами.

Множество проблем, гнездящихся где-то на периферии, вдруг

приобретают резкие очертания, доведенные до крайней точки. Не случайно в теме Холокоста присутствует лейтмотив прощения, неспроста культура Северного Иерусалима противопоставляется израильской, недаром в личных воспоминанияхЙосаде звучит отголосок древнейших классических трагедий. Мы стараемся от таких вещей отгородиться, кто поэзией, кто юмором. Цейтлин не позволяет читателю отдыхать: его глубокая, мудрая, философская интонация начисто лишена всякой “хохмы”, столь привычной, кажется, для еврейского разговора.

…Вот так, с карандашом в руке, боясь потерять из виду поразившую мысль или фразу; по следам блужданий, разочарований, потерь и обретений, мимо школы, мимо синагоги, мимо развалин гетто, мимо пустых домов, через бесконечные страхи, реальные и мнимые – к последнему рубежу.

“Надо себя расколоть, как орех, чтоб почувствовать сердце”, – так сформулировал сам Йосаде задачу творца. Но поставленной планки он достиг лишь в воспоминаниях и свидетельствах, ставших основой “Долгих бесед…” Теперь и навсегда его сердце, расколотое, гордое, измученное, перед нами. Теперь он нашел, наконец, своего читателя.

“…В чем же итог его жизни?” – задумывается Цейтлин, завершая рукопись. “Задав себе сегодня этот вопрос, я отвечаю: может быть, й умрет свободным человеком.

Неужели все? – переспросил себя. И тут же опомнился: а разве этого мало?”

 

Вестник ЕАР /Еврейское агенство в России/,

№ 9-10 /62-63/, май-июнь 2002