ВСПОМНИТЬ НЕ ВСЕ…
Светлой памяти Дины Ха-
рик — с благодарностью за уроки
оптимизма
Я не сразу понял: она не любит говорить о лагере,
тюрьме, собственном аресте и, конечно, аресте мужа.
Не протестует, не перебивает мои вопросы. Только не-
заметно — может, и для себя самой — переходит к другому.
Она изящна, моложава. Так выглядят люди, кото-
рые усилием воли не позволяют себе стареть. Мне и в
голову не приходит посчитать в уме ее годы. Точнее — я
не успеваю это сделать: она улыбается, и ее улыбка
ждет моего ответа.
*
Видимо, она давно выучилась говорить только о радо-
стном или — хотя бы — приятном. Научилась в любой си-
туации отыскивать один резон: все к лучшему!
Впервые подумал об этом, когда крутой лестницей мы
поднимались к ней домой. Тут вдруг и услышал:
— Как хорошо, что в подъезде нет лифта!
Заметила мое удивление. Добавила:
— Чудесная тренировка для мышц — хотя бы несколь-
ко раз в день!
Отсутствие балкона в квартире? Разумеется, тоже на
пользу: по крайней мере не приучишься сидеть в шез-
лонге, тупо глазея на улицу… Нет, она так не может! Она
ежедневно ходит в парк — понятно, не для развлечения:
«Знаете, есть такие старухи, которые совсем не следят за
прессой, вот я и читаю им самое интересное из свежих
газет!»
*
Среди историй, которые она любит рассказывать, осо-
бенно выделяется история ее знакомства с будущим му-
жем, знаменитым еврейским поэтом.
История мелодраматична, в ней нет и намека на бу-
дущую трагедию:
— …Ну да… я только что окончила тогда еврейский
педтехникум. Уже и работать начала — в Минске же, в
Третьем еврейском детском саду. А жила в семье подру-
ги, на улице Островского. И вот в августе… ну, да, в авгу-
сте … иду на работу. Вдруг вижу: из соседнего двора вы-
ходит мужчина: черные кудрявые волосы, изящное
пенсне… Мысль моя, как молния: «Это же он, поэт!» Ос-
танавливаюсь, смотрю на него. Чувствую его взгляд.
Смущаюсь, иду дальше. Но, к своему удивлению, слышу
за собой шаги…
Мне интересен ее рассказ, хотя историю эту — пусть в
общих чертах — я уже не только слышал от нее однажды,
но и читал в минском журнале. Тем не менее мне по-
настоящему интересно: пытаюсь понять, почему этот сю-
жет так принципиален, так важен для нее?
— … Он прибегает к хитрости: «Где я мог вас встретить
раньше? Вы мне так знакомы». Молчу, растеряна, как ни-
когда. Тогда он ставит вопрос иначе: «Не кажется ли вам,
что и вы меня где-то встречали?» Тут смелею! И от души
смеюсь: «Не кажется. Я видела вас на фотографиях в ва-
ших книгах, на литературном вечере в еврейском педтех-
никуме…» — «Да, да, — соглашается он, — на вечере. Там я
и обратил на вас внимание». Ах, восклицаю про себя, не
зря я сидела во втором ряду, вот он и заметил!
Тут она делает паузу, готовя меня к неожиданности:
— Знаете, это оказалось неправдой! Когда мы уже по-
женились, муж признался: все это он придумал… в ту са-
мую минуту!
Смеется она не по-старушечьи — звонко. Имя у нее,
впрочем, тоже звенящее — Дина.
*
Нет, она не забудет, в каком месте прервалась нить
рассказа. Потом она уверенно идет дальше. А я проверяю
свою и ее память. Никаких особых расхождений. Видимо,
все детали уже не раз тщательно взвешены. Именно взве-
шены — на редких теперь весах оптимизма. Вот почему де-
тали неизменны, они только переставляются местами —
как и отдельные слова, предложения.
Во всем остальном (во всем, что не нарушает интона-
цию мажора) она легка и свободна. Например, не обходит
факты, которые, по ее мнению, кого-то могут даже смутить,
показаться двусмысленными. «Хотя ведь кое-что поэту
простительно, не правда ли?»
Оказывается, поэт был ее гораздо старше! Едва ли
не вдвое. И очень волновался — пойдет ли она за него?
(«Вы знаете, раньше у него было много поклонниц. По-
сле замужества я увидела целый чемодан писем, среди
них — немало от женщин, влюбленных в поэта; одна
поклонница даже сидела со мной вместе в лагере. Но,
вы понимаете, тут был особый случай: эта любовь
его потрясла!») А порой он колебался: будет ли проч-
ным такой брак? Наверное, потому устроил ей смотри-
ны — пригласил своего друга поэта Зелика А. и … его
отца познакомиться с невестой.
— … И, знаете, он ведь опять схитрил! Он все подстро-
ил! Сделал вид, что они — Зелик с отцом — пришли слу-
чайно. Как раз тогда, когда я была у поэта в гостях. «Надо
же, какое совпадение!» А у него — тоже «случайно» — ока-
залось прекрасное по тому времени угощение!
Иронизирует. Смеется. Юно блестят глаза.
*
В ее опубликованных воспоминаниях меня поразила
странная пропорция: история знакомства Дины с поэтом,
первых встреч, замужества занимает две трети текста. О
своей трагедии она не упомянула вообще. И цензура тут
была не причем! Журнал вышел в 1988-м. О сталинских
репрессиях говорить уже можно было громко, даже модно
стало говорить. Но она промолчала.
Впрочем, заметил я, даже о своих детях она только
упомянула. (Поездке в Москву вместе с мужем в феврале
1937-го на торжества, посвященные столетию со дня смер-
ти Пушкина, мемуаристка уделила втрое больше места).
— Что случилось с вашими детьми?
Может быть, она хотела поморщиться от моей бес-
тактности. Но сдержалась. И не ушла от ответа, рассказала
обо всем четко, хотя без эмоций.
Когда ее взяли в ноябре 37-го, мальчики остались с
молодой работницей Маней, потом их отправили куда-то —
наверное, как и других детей врагов народа, в специальные
детские дома. Фамилии, как было принято, сменили, маль-
чики и не смогли бы ее найти — даже если б остались жи-
вы. Юлику было три года, Додику — год и восемь месяцев…
Освободившись в 56-м, она сама начинает искать их —
долго, безуспешно.
— Да, числятся, — сказали в органах госбезопасно-
сти, — но где — неизвестно. Наверное, погибли.
— Погибли, — повторяет она теперь.
Конечно, соглашаюсь я, погибли. Как жить, как вы-
жить, если думать иначе?
*
О судьбе поэта ходило когда-то много легенд. Потом
иные из них забылись; все было просто — умерли люди,
которых это волновало.
Все версии сходились однако в одном: поэт потерял в
тюрьме рассудок.
Может быть, его терзало отсутствие логики?
Он воспел в стихах Октябрь, Красную армию, в ко-
торой воевал; был искренен: вступив в партию, отдавал
все силы тому, что называли строительством новой
культуры, являлся членом-корреспондентом Академии
Наук Белоруссии, членом Президиума Союза писателей
СССР, членом Президиума и председателем еврейской
секции Союза писателей БССР… Солидный перечень,
хоть и не полон.
Говорят, поэт сутками напролет метался по камере,
кричал одно и то же, по-еврейски и по-русски: фарвос? За
что?
Ответа, разумеется, не было.
*
Она подтверждает: все так. И продолжает — быстро,
глядя куда-то в окно.
Недоумения поэта начались, конечно, раньше. Не мог
понять, за что его травят на собраниях, почему арестовы-
вают друзей.
В 37-м доходит очередь до него самого. Он был тогда в
Доме творчества, в Пуховичах. А поздно вечером, в тот же
день, явились с обыском в их городскую квартиру. Все пе-
рерыли, опечатали комнаты, ей с детьми оставили кабинет.
Через месяц, совсем неожиданно, — письмо _____от мужа: я
не виноват; надеюсь, разберутся, скоро встретимся, береги
детей.
Много лет спустя человек, сидевший с поэтом в од-
ной камере, рассказывает ей: ценой этого письма было
признание поэтом мнимых своих «преступлений».
Передачу, которую она отнесла в тюрьму, не приня-
ли. А поэта расстреляли в Минске 29 октября 1937-го.
«Как вы думаете, — спрашивает она снова, — может быть,
не хотели держать в тюрьме сумасшедшего?»
Говорили: перед расстрелом его вместе с другими
арестантами отвели в баню; там, не понимая, что делает,
он обварился кипятком; стонал, кричал — мучился, вид-
но, сильно. «Как вы думаете, может, просто не захотели
лечить?»
*
Старое горе захлестывает ее — словно морская волна.
Но она умело справляется. Успевает.
— …Я сидела в той же тюрьме, — рассказывает, угощая
меня пирожками. — …Правда, вкусные? Особенно вкусно,
если запивать их каким-нибудь соком.
Наливает мне сок граната, предварительно ошпарив
чашку кипятком. Чайник в ее кухне кипит на плите всегда.
Это — привычка. После того, как в сорок пятом переболела
в лагере бруцеллезом. О кипятке: «Между прочим, очень
полезно: всегда есть гарантия, что убиты микробы».
Ее почти не таскали на допросы. И так было ясно: же-
на врага народа.
Однажды она спросила у следователя: «Как же так?
Ведь поэт писал советские стихи…» Тот снизошел: «Стихи-
то советские, сам автор — нет».
Когда через девятнадцать лет она возвратится в
Минск, окажется: почти все ее родные погибли во время
войны — по дороге в эвакуацию (случайно спаслась сестра).
Но ей помогли, очень помогли белорусские друзья
мужа, особенно Петрусь Бровка. Вот и квартиру получила,
и сборники поэта переиздала… «А на гонорары сумела ку-
пить это…» Она обводит рукой небольшую комнату, ко-
торая — кажется ей — обставлена очень богато, на самом
деле — совсем скромно. Она особенно гордится старым
пианино:
— Представьте себе, я до сих пор играю! В лагере,
правда, забыла многое — и идиш, и ноты. Но это было ин-
тересно — возвращаться, восстанавливать утраченное.
Только вот английский не вернула.
*
Когда в начале девяностых я время от времени приез-
жаю из Вильнюса в Минск, Дина Звуловна настойчиво
приглашает в гости.
Ах, она-то уж понимает важность моей задачи: запи-
сать рассказы оставшихся в живых деятелей еврейской
культуры, их жен и детей…
Мы могли бы встречаться в еврейской библиотеке, ко-
торой она заведует?
— Нет, нет, приходите лучше ко мне домой… Этот го-
род для вас чужой, так хоть отогреетесь чаем. Как раз вчера
купила такие вкусные конфеты!
*
За чаем она опять читает стихи поэта, на этот раз — в
переводе Анны Ахматовой:
Я не горюю, не любимый славой,
К моим следам никто не припадет…
Теперь, когда сердца пылают лавой,
В моих стихах — сведенный гневом рот.
Я не удивлен, в очередной раз столкнувшись с проро-
чеством поэта: стихотворение написано в двадцать пятом
году, но кажется — он предвидит свою судьбу.
Меня завораживает несоответствие между тонально-
стью стихотворной строфы и мажорной интонацией жен-
ского — совсем юного — голоса.
Кипит, кипит на плите чайник.
*
…Спустя годы пойму: образ поэта, тяжко прозреваю-
щего истину, необходим, неизбежен в рассказе о его неста-
реющей жене.
Образ этот «догонит» меня в Чикаго — именно здесь я
познакомлюсь и подружусь с искусствоведом и переводчи-
ком Ванкаремом Никифоровичем; а однажды он познако-
мит меня с собственным переложением стихотворения по-
эта «Вечер»:
Вечер… И теплые росы.
Все притаилось во мгле.
С тенью своей темнокосой
Тихо бреду по земле.
Я осторожно ступаю, —
Травы все спят на лугу.
Надо молчать, — понимаю,
Но не запеть не могу.
Мне бы дождаться рассвета
И — ни о чем не жалеть.
Думаю только об этом…
Дай, Боже, песню допеть.
*
Но вернусь в лето девяносто первого, в Минск.
Отправляюсь по делу в музей истории Великой Отече-
ственной войны. Дина Звуловна вызывается меня прово-
дить и помочь — познакомить с музейными работниками,
среди которых у нее есть друзья.
Солнечный день. Долго — не менее часа — идем по
центральной улице. И тут-то она жалеет меня: предлагает
научить тому, как вызвать в себе чувство бодрости и легко-
сти. Она хочет подарить мне это чувство навсегда. Она рас-
сказывает о придуманной ею системе гимнастики (система
проста, некоторые гениальные приемы она угадала, не
зная, что они существуют давным-давно). «…А после вод-
ных процедур надо обязательно растираться особым
способом — не сверху вниз, а снизу вверх».
Я не сумел испортить праздник, даже когда вспомнил
про лагерь. Конечно, говорить об этом в такой день не
очень уместно. Ведь про лагерь невозможно — в светлых
тонах. Но она и тут находит оптимистический ракурс. В ла-
гере с ней происходили чудеса! Например, она чудом исце-
лилась от бруцеллеза, хотя уже год не стояла на ногах. Во-
обще в лагере ее всегда хранил Бог, спасение часто прихо-
дило в последний момент, несколько раз ей удалось избе-
жать жуткого насилия.
— …Однажды меня назначили дежурной по бараку.
Все должны были уйти на работу. Оставались в бараке
только я да надзиратель-казах. Я знала: он — негодяй и
насильник. Что делать? Одна добрая моя подруга (го-
раздо старше меня) помчалась в медпункт, упросила
врача, пожилого еврея, посидеть со мной… Он потом и
рассказал: у того надзирателя был сифилис в третьей
стадии, многих зараженных им женщин отправили в
другие лагеря…
Она припомнила еще пару случаев чудесного своего
спасения. Но вот опомнилась — улыбнулась, словно стерла
собственный рассказ: «…Знаете, все плохое в нашей жиз-
ни так похоже на сон. Вам не кажется?»
*
Она идет, опираясь на мою руку, — энергично, чуть
подпрыгивая в такт своим словам.
Есть ли символ в том, что случилось вскоре?
У самого музея она внезапно пролетает вперед, ее
рука отпускает мой локоть.
И вот она уже лежит на тротуаре — во весь рост; ог-
ромная ссадина на щеке, сильно разбита нога. Помогаю ей
подняться, бегу в музей — выпрашиваю йод, бинт; делаю
перевязку.
От такси резко отказывается. А в троллейбусе продол-
жает о чем-то говорить… И — никаких жалоб, обычный ее
смех.
Думаю тогда: это ведь схема ее жизни — падение, ра-
ны, улыбка.
1992, 2003
(Чтобы читатель не рылся в энциклопедиях, сообщу:
моя собеседница Дина Звуловна Харик — вдова поэта Изи
Харика.)