Светлой памяти Дины Ха-

рик — с благодарностью за уроки

оптимизма

 

Я не сразу понял: она не любит говорить о лагере,

тюрьме, собственном аресте и, конечно, аресте мужа.

Не протестует, не перебивает мои вопросы. Только не-

заметно — может, и для себя самой — переходит к другому.

Она изящна, моложава. Так выглядят люди, кото-

рые усилием воли не позволяют себе стареть. Мне и в

голову не приходит посчитать в уме ее годы. Точнее — я

не успеваю это сделать: она улыбается, и ее улыбка

ждет моего ответа.

*

Видимо, она давно выучилась говорить только о радо-

стном или — хотя бы — приятном. Научилась в любой си-

туации отыскивать один резон: все к лучшему!

Впервые подумал об этом, когда крутой лестницей мы

поднимались к ней домой. Тут вдруг и услышал:

— Как хорошо, что в подъезде нет лифта!

Заметила мое удивление. Добавила:

— Чудесная тренировка для мышц — хотя бы несколь-

ко раз в день!

Отсутствие балкона в квартире? Разумеется, тоже на

пользу: по крайней мере не приучишься сидеть в шез-

лонге, тупо глазея на улицу… Нет, она так не может! Она

ежедневно ходит в парк — понятно, не для развлечения:

«Знаете, есть такие старухи, которые совсем не следят за

прессой, вот я и читаю им самое интересное из свежих

газет!»

*

Среди историй, которые она любит рассказывать, осо-

бенно выделяется история ее знакомства с будущим му-

жем, знаменитым еврейским поэтом.

История мелодраматична, в ней нет и намека на бу-

дущую трагедию:

— …Ну да… я только что окончила тогда еврейский

педтехникум. Уже и работать начала — в Минске же, в

Третьем еврейском детском саду. А жила в семье подру-

ги, на улице Островского. И вот в августе… ну, да, в авгу-

сте … иду на работу. Вдруг вижу: из соседнего двора вы-

ходит мужчина: черные кудрявые волосы, изящное

пенсне… Мысль моя, как молния: «Это же он, поэт!» Ос-

танавливаюсь, смотрю на него. Чувствую его взгляд.

Смущаюсь, иду дальше. Но, к своему удивлению, слышу

за собой шаги…

Мне интересен ее рассказ, хотя историю эту — пусть в

общих чертах — я уже не только слышал от нее однажды,

но и читал в минском журнале. Тем не менее мне по-

настоящему интересно: пытаюсь понять, почему этот сю-

жет так принципиален, так важен для нее?

— … Он прибегает к хитрости: «Где я мог вас встретить

раньше? Вы мне так знакомы». Молчу, растеряна, как ни-

когда. Тогда он ставит вопрос иначе: «Не кажется ли вам,

что и вы меня где-то встречали?» Тут смелею! И от души

смеюсь: «Не кажется. Я видела вас на фотографиях в ва-

ших книгах, на литературном вечере в еврейском педтех-

никуме…» — «Да, да, — соглашается он, — на вечере. Там я

и обратил на вас внимание». Ах, восклицаю про себя, не

зря я сидела во втором ряду, вот он и заметил!

Тут она делает паузу, готовя меня к неожиданности:

— Знаете, это оказалось неправдой! Когда мы уже по-

женились, муж признался: все это он придумал… в ту са-

мую минуту!

Смеется она не по-старушечьи — звонко. Имя у нее,

впрочем, тоже звенящее — Дина.

 

*

Нет, она не забудет, в каком месте прервалась нить

рассказа. Потом она уверенно идет дальше. А я проверяю

свою и ее память. Никаких особых расхождений. Видимо,

все детали уже не раз тщательно взвешены. Именно взве-

шены — на редких теперь весах оптимизма. Вот почему де-

тали неизменны, они только переставляются местами —

как и отдельные слова, предложения.

Во всем остальном (во всем, что не нарушает интона-

цию мажора) она легка и свободна. Например, не обходит

факты, которые, по ее мнению, кого-то могут даже смутить,

показаться двусмысленными. «Хотя ведь кое-что поэту

простительно, не правда ли?»

Оказывается, поэт был ее гораздо старше! Едва ли

не вдвое. И очень волновался — пойдет ли она за него?

(«Вы знаете, раньше у него было много поклонниц. По-

сле замужества я увидела целый чемодан писем, среди

них — немало от женщин, влюбленных в поэта; одна

поклонница даже сидела со мной вместе в лагере. Но,

вы понимаете, тут был особый случай: эта любовь

его потрясла!») А порой он колебался: будет ли проч-

ным такой брак? Наверное, потому устроил ей смотри-

ны — пригласил своего друга поэта Зелика А. и … его

отца познакомиться с невестой.

— … И, знаете, он ведь опять схитрил! Он все подстро-

ил! Сделал вид, что они — Зелик с отцом — пришли слу-

чайно. Как раз тогда, когда я была у поэта в гостях. «Надо

же, какое совпадение!» А у него — тоже «случайно» — ока-

залось прекрасное по тому времени угощение!

Иронизирует. Смеется. Юно блестят глаза.

 

*

В ее опубликованных воспоминаниях меня поразила

странная пропорция: история знакомства Дины с поэтом,

первых встреч, замужества занимает две трети текста. О

своей трагедии она не упомянула вообще. И цензура тут

была не причем! Журнал вышел в 1988-м. О сталинских

репрессиях говорить уже можно было громко, даже модно

стало говорить. Но она промолчала.

Впрочем, заметил я, даже о своих детях она только

упомянула. (Поездке в Москву вместе с мужем в феврале

1937-го на торжества, посвященные столетию со дня смер-

ти Пушкина, мемуаристка уделила втрое больше места).

— Что случилось с вашими детьми?

Может быть, она хотела поморщиться от моей бес-

тактности. Но сдержалась. И не ушла от ответа, рассказала

обо всем четко, хотя без эмоций.

Когда ее взяли в ноябре 37-го, мальчики остались с

молодой работницей Маней, потом их отправили куда-то —

наверное, как и других детей врагов народа, в специальные

детские дома. Фамилии, как было принято, сменили, маль-

чики и не смогли бы ее найти — даже если б остались жи-

вы. Юлику было три года, Додику — год и восемь месяцев…

Освободившись в 56-м, она сама начинает искать их —

долго, безуспешно.

— Да, числятся, — сказали в органах госбезопасно-

сти, — но где — неизвестно. Наверное, погибли.

— Погибли, — повторяет она теперь.

Конечно, соглашаюсь я, погибли. Как жить, как вы-

жить, если думать иначе?

 

*

О судьбе поэта ходило когда-то много легенд. Потом

иные из них забылись; все было просто — умерли люди,

которых это волновало.

Все версии сходились однако в одном: поэт потерял в

тюрьме рассудок.

Может быть, его терзало отсутствие логики?

Он воспел в стихах Октябрь, Красную армию, в ко-

торой воевал; был искренен: вступив в партию, отдавал

все силы тому, что называли строительством новой

культуры, являлся членом-корреспондентом Академии

Наук Белоруссии, членом Президиума Союза писателей

СССР, членом Президиума и председателем еврейской

секции Союза писателей БССР… Солидный перечень,

хоть и не полон.

Говорят, поэт сутками напролет метался по камере,

кричал одно и то же, по-еврейски и по-русски: фарвос? За

что?

Ответа, разумеется, не было.

 

*

Она подтверждает: все так. И продолжает — быстро,

глядя куда-то в окно.

Недоумения поэта начались, конечно, раньше. Не мог

понять, за что его травят на собраниях, почему арестовы-

вают друзей.

В 37-м доходит очередь до него самого. Он был тогда в

Доме творчества, в Пуховичах. А поздно вечером, в тот же

день, явились с обыском в их городскую квартиру. Все пе-

рерыли, опечатали комнаты, ей с детьми оставили кабинет.

Через месяц, совсем неожиданно, — письмо _____от мужа: я

не виноват; надеюсь, разберутся, скоро встретимся, береги

детей.

Много лет спустя человек, сидевший с поэтом в од-

ной камере, рассказывает ей: ценой этого письма было

признание поэтом мнимых своих «преступлений».

Передачу, которую она отнесла в тюрьму, не приня-

ли. А поэта расстреляли в Минске 29 октября 1937-го.

«Как вы думаете, — спрашивает она снова, — может быть,

не хотели держать в тюрьме сумасшедшего?»

Говорили: перед расстрелом его вместе с другими

арестантами отвели в баню; там, не понимая, что делает,

он обварился кипятком; стонал, кричал — мучился, вид-

но, сильно. «Как вы думаете, может, просто не захотели

лечить?»

 

*

Старое горе захлестывает ее — словно морская волна.

Но она умело справляется. Успевает.

— …Я сидела в той же тюрьме, — рассказывает, угощая

меня пирожками. — …Правда, вкусные? Особенно вкусно,

если запивать их каким-нибудь соком.

Наливает мне сок граната, предварительно ошпарив

чашку кипятком. Чайник в ее кухне кипит на плите всегда.

Это — привычка. После того, как в сорок пятом переболела

в лагере бруцеллезом. О кипятке: «Между прочим, очень

полезно: всегда есть гарантия, что убиты микробы».

Ее почти не таскали на допросы. И так было ясно: же-

на врага народа.

Однажды она спросила у следователя: «Как же так?

Ведь поэт писал советские стихи…» Тот снизошел: «Стихи-

то советские, сам автор — нет».

Когда через девятнадцать лет она возвратится в

Минск, окажется: почти все ее родные погибли во время

войны — по дороге в эвакуацию (случайно спаслась сестра).

Но ей помогли, очень помогли белорусские друзья

мужа, особенно Петрусь Бровка. Вот и квартиру получила,

и сборники поэта переиздала… «А на гонорары сумела ку-

пить это…» Она обводит рукой небольшую комнату, ко-

торая — кажется ей — обставлена очень богато, на самом

деле — совсем скромно. Она особенно гордится старым

пианино:

— Представьте себе, я до сих пор играю! В лагере,

правда, забыла многое — и идиш, и ноты. Но это было ин-

тересно — возвращаться, восстанавливать утраченное.

Только вот английский не вернула.

 

*

Когда в начале девяностых я время от времени приез-

жаю из Вильнюса в Минск, Дина Звуловна настойчиво

приглашает в гости.

Ах, она-то уж понимает важность моей задачи: запи-

сать рассказы оставшихся в живых деятелей еврейской

культуры, их жен и детей…

Мы могли бы встречаться в еврейской библиотеке, ко-

торой она заведует?

— Нет, нет, приходите лучше ко мне домой… Этот го-

род для вас чужой, так хоть отогреетесь чаем. Как раз вчера

купила такие вкусные конфеты!

 

*

За чаем она опять читает стихи поэта, на этот раз — в

переводе Анны Ахматовой:

Я не горюю, не любимый славой,

К моим следам никто не припадет…

Теперь, когда сердца пылают лавой,

В моих стихах — сведенный гневом рот.

Я не удивлен, в очередной раз столкнувшись с проро-

чеством поэта: стихотворение написано в двадцать пятом

году, но кажется — он предвидит свою судьбу.

Меня завораживает несоответствие между тонально-

стью стихотворной строфы и мажорной интонацией жен-

ского — совсем юного — голоса.

Кипит, кипит на плите чайник.

 

*

…Спустя годы пойму: образ поэта, тяжко прозреваю-

щего истину, необходим, неизбежен в рассказе о его неста-

реющей жене.

Образ этот «догонит» меня в Чикаго — именно здесь я

познакомлюсь и подружусь с искусствоведом и переводчи-

ком Ванкаремом Никифоровичем; а однажды он познако-

мит меня с собственным переложением стихотворения по-

эта «Вечер»:

Вечер… И теплые росы.

Все притаилось во мгле.

С тенью своей темнокосой

Тихо бреду по земле.

Я осторожно ступаю, —

Травы все спят на лугу.

Надо молчать, — понимаю,

Но не запеть не могу.

Мне бы дождаться рассвета

И — ни о чем не жалеть.

Думаю только об этом…

Дай, Боже, песню допеть.

 

*

Но вернусь в лето девяносто первого, в Минск.

Отправляюсь по делу в музей истории Великой Отече-

ственной войны. Дина Звуловна вызывается меня прово-

дить и помочь — познакомить с музейными работниками,

среди которых у нее есть друзья.

Солнечный день. Долго — не менее часа — идем по

центральной улице. И тут-то она жалеет меня: предлагает

научить тому, как вызвать в себе чувство бодрости и легко-

сти. Она хочет подарить мне это чувство навсегда. Она рас-

сказывает о придуманной ею системе гимнастики (система

проста, некоторые гениальные приемы она угадала, не

зная, что они существуют давным-давно). «…А после вод-

ных процедур надо обязательно растираться особым

способом — не сверху вниз, а снизу вверх».

Я не сумел испортить праздник, даже когда вспомнил

про лагерь. Конечно, говорить об этом в такой день не

очень уместно. Ведь про лагерь невозможно — в светлых

тонах. Но она и тут находит оптимистический ракурс. В ла-

гере с ней происходили чудеса! Например, она чудом исце-

лилась от бруцеллеза, хотя уже год не стояла на ногах. Во-

обще в лагере ее всегда хранил Бог, спасение часто прихо-

дило в последний момент, несколько раз ей удалось избе-

жать жуткого насилия.

— …Однажды меня назначили дежурной по бараку.

Все должны были уйти на работу. Оставались в бараке

только я да надзиратель-казах. Я знала: он — негодяй и

насильник. Что делать? Одна добрая моя подруга (го-

раздо старше меня) помчалась в медпункт, упросила

врача, пожилого еврея, посидеть со мной… Он потом и

рассказал: у того надзирателя был сифилис в третьей

стадии, многих зараженных им женщин отправили в

другие лагеря…

Она припомнила еще пару случаев чудесного своего

спасения. Но вот опомнилась — улыбнулась, словно стерла

собственный рассказ: «…Знаете, все плохое в нашей жиз-

ни так похоже на сон. Вам не кажется?»

 

*

Она идет, опираясь на мою руку, — энергично, чуть

подпрыгивая в такт своим словам.

Есть ли символ в том, что случилось вскоре?

У самого музея она внезапно пролетает вперед, ее

рука отпускает мой локоть.

И вот она уже лежит на тротуаре — во весь рост; ог-

ромная ссадина на щеке, сильно разбита нога. Помогаю ей

подняться, бегу в музей — выпрашиваю йод, бинт; делаю

перевязку.

От такси резко отказывается. А в троллейбусе продол-

жает о чем-то говорить… И — никаких жалоб, обычный ее

смех.

Думаю тогда: это ведь схема ее жизни — падение, ра-

ны, улыбка.

1992, 2003

(Чтобы читатель не рылся в энциклопедиях, сообщу:

моя собеседница Дина Звуловна Харик — вдова поэта Изи

Харика.)