Валентина Брио

 

Прежде чем мы перейдем к рассказу о книге Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», предлагаем вниманию читателей ряд наиболее интересных и ярких выдержек из рецензий на нее:

«…“Беседы…” – труд шести лет. Труд, бальзаковский в лучшем смысле этого слова: скрупулезный, педантичный, продуманный подбор фактов, знание того, что ищешь и чего хочешь, мудрость и совесть, любовь, ответственность… Из всего этого по крупице возникает субстанция, ферментирующая хаос, образующая искусство, литературный жанр…».

(Сигитас Геда. Из послесловия к первому изданию книги, Вильнюс)

«… Жанр “Долгих бесед…” есть производное от судьбы и личности главного персонажа, и в каком-то смысле необычная форма книги Цейтлина является наиболее адекватным выражением сложной нравственно-этической и социальной ситуации в Литве (и шире – в Восточной Европе). Ситуации, до сих пор не преодоленной окончательно и способной быть источником новых конфликтов, новых человеческих трагедий».

(Виктор Кривулин, газета «Frankfurter Allgemeine Zeitung», Франкфурт-на-Майне,
Германия; журнал «Новое литературное обозрение», Москва)

«Евсей Цейтлин сделал книгу о саморазрушении дара, который в тоталитарном обществе опасен для самого творца. О человеке, отмеченном даром речи, но обрекшем себя на немоту и косноязычие».

(Владимир Порудоминский, журнал «Вильнюс», Литва)

 «…Из разговоров, раздумий и случайно брошенных замечаний скомпоновано целое – столь искреннее и освещенное столь этрагическим светом, что ту книгу можно было бы назвать романом, причем романом замечательным».

(Анатолий Либерман, «Новый журнал», Нью-Йорк)

Литовский Иерусалим – довоенный еврейский Вильно – своей былой духовной мощью и сегодня создает совершенно особенные сюжеты, прочно связывая, при всех огромнейших невосполнимых потерях, прошлое и настоящее.
В этот контекст вошла и книга Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», впервые вышедшая в Вильнюсе несколько лет назад и вновь увидевшая свет в 2001 г. в московско-иерусалимском издательстве «Даат – Знание»*. Эта книга появилась в результате необычного эксперимента, что, в свою очередь, также было обусловлено той давней виленской аурой. В этом убеждает, пожалуй, и переезд автора будущей книги из Калининграда в Литву. К тому времени (1990 г.) Евсей Цейтлин – писатель, литературовед и критик, доцент вуза – был автором 14 книг, среди которых научная монография, сборники рассказов, очерков и эссе (Беседы в дороге. М., 1977; Всегда и сегодня. М., 1980; На пути к человеку. М., 1986; Писатель в провинции. М., 1990; и др.). Одна из документальных книг посвящена классику литовской литературы: «Долгое эхо. Повесть-эссе о Кристионасе Донелайтисе» (М., 1985).

Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет. – М.; Иерусалим: Даат – Знание, 2001. – 190 с.

Переезд Цейтлина в Литву – сознательное действие и событие в жизни, тесно связанное с книгой. Да и вся деятельность, и круг его занятий в Вильнюсе словно прямо вдохновлялись Литовским Иерусалимом: он стал сотрудником возрождавшегося Еврейского музея. Еще до переезда в Литву Евсей Цейтлин начал записывать воспоминания литовских евреев. Чтобы сразу обозначить суть замысла писателя приведу его концептуальное высказывание, без которого, как мне кажется, многое было бы не вполне ясно: «А я не скрываю от него главную цель своего переезда из России в Литву. Цель эта у многих вызывает недоумение (порой явное, иногда – невысказанное). Да, я приехал сюда, чтобы записывать рассказы последних литовских евреев. История их на редкость богата; недавнее прошлое трагично (едва ли не беспрецедентна цифра уничтожения евреев Литвы в годы Второй мировой войны – 90 процентов); что же касается жизни литваков в последние несколько десятилетий, то она покрыта пеленой молчания…»1.
Книга Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» написана в Литве и опубликована в 1996 г. в вильнюсском издательстве «Petro ofsetas». Она вызвала большой интерес и, кроме указанного переиздания в 2001 г., вышла еще дважды: в переводе на литовский2 и на немецкий3 языки. Книга получила большую и очень интересную прессу: о ней писали, например, М. Хейфец (Израиль), Вл. Порудоминский (Германия, Литва), Барбара Пиатти и К.М. Гаусс (Швейцария), М. Шуллер (Германия), М. Крутиков и А. Либерман (США), Л. Аннинский и В. Кривулин (Россия).
Есть произведения, встреча с которыми становится событием: интеллектуальным, эмоциональным. Книга «Долгие беседы…» Евсея Цейтлина относится к таким – она не отпускает от себя: и сильной собственной концентрацией мысли и проблематики, и теми импульсами, которые сообщаются читателю. Хочется говорить об этой книге, словно делиться знанием, которое невозможно хранить в себе.
Герой в книге назван й. За одинокой этой буквой – реальный человек: писатель Йокубас (Яаков) Йосаде. Он начинал как еврейский прозаик (первые рассказы опубликованы на идише до войны), затем перешел и в быту, и в творчестве на литовский язык, стал известным литовским литератором и критиком, долго жил во власти всех страхов, порожденных тоталитарным режимом, когда целые большие периоды жизни прошли под знаком страха.
«Наше молчание в эти годы пронизано болью, кровью, слезами, стыдом… Молчали перед миром, молчали друг перед другом, молчали наедине с собой. Молчали, боясь КГБ. Боясь грозного ярлыка: сионист»4, – рассказывает герой. И обращается к тому же вновь и вновь: «Это только сказать легко: вернулся к еврейской теме. На самом деле – опять надолго замолчал…
Помните, мы собирались поговорить о природе молчания в те страшные годы? Я подумал сейчас: да ведь об этом и говорим! Все время говорим именно о моем молчании.
Я писал не о том и не то – значит, молчал о главном. Я таился от всех, сжигал дневники и рукописи – опять молчал»5.
«Смена языка символизирует трагический перелом»6, – говорит автор.
«Я пишу по-литовски, но мое сердце кровоточит по-еврейски»7, – объясняется герой.
Книга Евсея Цейтлина и о единственной, реальной судьбе, и – гораздо больше – о самых глубинах человеческого сознания и самосознания, может быть, о выживании этих составляющих личности.
Эта книга – не биография. Хотя есть в ней, конечно, немало достоверных биографических фактов. Но, как справедливо пишет Вл. Порудоминский, в герое этой книги «неизбежно являет себя историческая, национальная, культурная биография еврейства, прежде всего – литовского…»8
Старый писатель рассказывает свою жизнь. Рассказывает беспощадно, подвергает ее анализу с высоты Опыта, с расстояния – в целую жизнь… Он говорит о своих страхах, ошибках, раздвоенности, отсутствии выбора, победах, боли, сомнениях, заветных мыслях. О своих тогдашних ощущениях и о своем теперешнем понимании тех событий, фактов, случайных (или не случайных) совпадений; не избегая самых трудных и, может быть, неразрешимых вопросов. Рассказывает «свою интимную, духовную биографию», которую, по его же признанию, у него самого «уже нет сил написать…»9
Рассказывает своему молодому собрату по цеху, по перу. Человеку другого поколения. Это – сознательное действие, продолжавшееся пять лет: именно столько длились беседы, которые записывались на магнитную ленту, а автор будущей книги параллельно вел свой дневник, что отражено в подзаголовке: «Из дневников этих лет» (собственно, свободно скомпонованные записи бесед и фрагменты дневника и составили текст книги). И у этого действия, труда, творчества – ибо это прежде всего творческий процесс! – есть определенная и сознательная цель: «реконструировать психологическое пространство жизни еврейского интеллигента», как скажет об этом Е. Цейтлин в нашей беседе. Уточним: в условиях советского общества. А в этом «психологическом пространстве» есть два главных сюжета, в которые укладывается вся жизнь героя: саморазрушение своего таланта в процессе выживания – и позднейшее возрождение как личности и творца. Ведь субъективные свидетельства для истории не менее важны, чем объективные факты. Вот что говорит об их общей цели в этом эксперименте и о своей писательской задаче автор: «О том, как гибла еврейская культура в СССР, напишут еще многократно, – думаю я. – Но точна ли будет эта история без истории жизни одного человека, одного творца: неважно даже – знаменитого или малоизвестного? <…> на полях истории лишь промелькнут испуганные глаза; ночи, наполненные страхом; пепел сожженных архивов. И еще – едва ли не самое главное – самоуничтожение таланта. <…>Талант оказывался опасным. Притом не только для тоталитарного общества – для самого творца. Как важно проследить этот процесс. Увидеть изнутри. А ведь й хочет говорить! Не собирается ничего утаивать»10. И оказывается, что «сам он – сложнее, интереснее своего творчества»11.
Старший и младший. Извечный диалог поколений. Учитель и ученик? Младший бесстрашно употребляет слово «эксперимент». А старший столь же смело говорит о себе: «Так вот же ваш герой. Это я. Вот объект исследования. Это я. Спрашивайте»12. Но кто есть кто? Вот старший писатель говорит: «Ваш опыт, мой дорогой, – это опыт соприкосновения с великой русской литературой, а она всегда неустанно твердила: писатель – учитель жизни, он несет читателю нравственный идеал <…> Я же никого не учу – сам еще ученик. Никому и ничего не несу, в том числе идеалы <…>»13.
Книга построена парадоксально. И это ярко выражено уже в названии. Да и жизнь свою герой рассказывает «как долгий перечень парадоксов». Это отражено в структуре книги, в названиях глав, разделов. Здесь есть все: фрагменты жизни, воспоминания, сны, метания и тупики сознания, тайны и тайники, и «самое-самое», нить страха и волны страха, символы, знаки, мифы, зеркала, ритуалы, портреты, двойное зрение, заблуждения, крушения, одиночество, любовь, варианты судьбы, итоги, хроника ухода, лабиринт… По меткому определению В. Кривулина, – это «экзистенциальный лабиринт», выход из которого герой нашел только в самом конце жизни.
У этой книги особая интонация. Ее невозможно не почувствовать, не откликнуться, не пойти на ее зов. Легкий шок испытываешь от названия: разве так говорят – счастливая смерть?
«Я выбираю для своей книги странный, вроде бы, ракурс – прощание героя с жизнью. Нет, я вовсе не стремлюсь к оригинальности. Пишу о том, что волновало его больше всего. И что составляло прочный стержень наших бесед. В первый же день знакомства, в первый же час, едва ли не в первые пять минут он признался: “Готовлюсь к смерти. И это, пожалуй, самое лучшее, самое серьезное из того, что я делал долгие годы”»14.
Действительно, что мы знаем о смерти?.. А о жизни?..
«<…> Мысли, сознание человека, идущего к смерти. Вот предмет моего повествования. Вот что определяет интонацию, диктует сюжет <…>»15. Наверное, это вызывает если не недоумение, то вопросы… И автор «Долгих бесед…» к ним готов: «Сказал ему то, в чем ничуть не сомневаюсь: подготовка к смерти не только может стать образом жизни, но способна наполнить жизнь реальным смыслом. Тогда-то и окажется, как сказал однажды царь Соломон, что “день смерти лучше дня рождения”. И здесь, кстати, нет ничего нового. Достаточно вспомнить историю религии, философии, культуры»16. Особенность этой книги и в том, что в ней и герой, и автор словно предупреждают возможные вопросы и возражения и сами на них отвечают.
В центре – герой. Автор скромно выступает в роли простого интервьюера. Но книга «держится», существует, является таковой только благодаря автору. И его герой это прекрасно почувствовал и осознал вскоре после начала бесед. Книга Цейтлина – не хронологическая последовательность записей, не хроника жизни героя, она по структуре воспроизводит свободное течение единой нескончаемой беседы, переходы от темы к теме, от воспоминания к воспоминанию, соединяя порою очень далекое. Это его, автора, интеллект сопрягает все отрывочные, разнообразные мысли в цельное и гармоническое здание. Это его смелость, его талант, его умение выразить, кажется, невыразимое. Этой подлинностью «Долгие беседы…» и потрясают.
С этой книгой надо общаться. Она вызывает, провоцирует, если хотите, на общение. О непрерывном взаимодействии автора, героя и читателя этой книги пишет и Порудоминский17. От нее не оторваться, но – одновременно – постоянно именно отрываешься, чтобы поразмыслить, а то и вступить в ведущийся в ней разговор, пульсирующий, как сама жизнь. Или, быть может, как мысль, – ведь так прихотливо сменяются темы, истории, воспоминания, детали, перемежаются времена, прошлое и настоящее. Неровный, нервный, то тихо шелестящий, то вдруг взмывающий куда-то ввысь ритм беседы удерживает внимание читателя.
Напряжение здесь не сюжетно-фабульное (хотя сюжет любой еврейской судьбы потрясает), а интеллектуальное – именно это требует остановиться, чтобы поразмыслить. Вот и первые рецензенты Цейтлина – авторы послесловия, литовские писатели Альфонсас Буконтас и Сигитас Геда, еврей и литовец, – говорят о «поле притяжения», «странном, жутковатом магнетизме»18 этой книги. «Странность» – действительно, есть это ощущение, и не совсем понятно, чем оно все-таки создается. Я бы сказала: «остранение» – и в традиционном смысле, но и в каком-то новом; остранение создается здесь всем: прежде всего героем, который, думается (хотя бы отчасти), его осознает и во всем поддерживает – этого-то ему и нужно! – он ведь уже видит эту еще не дописанную книгу, которую «достанут» (его слова) после его смерти. Он ведь и опытный драматург, напомню. Откроют книгу – и совершат открытие его личности, его истинного «я», которого не знали!.. С проницательностью писателя и мудростью прожившего жизнь человека он видит здесь тот самый шанс, который выпадает лишь однажды, и важно понять это и решиться его принять! Вот потому – теперь будет «счастливая смерть»… Это потрясающий шанс до конца воплотиться, дать своей человеческой и писательской судьбе завершающий и словно упорядочивающий ее итог: гармоническую завершенность – при всем драматизме. Герой книги, одинокий й, обрел внутреннюю свободу, окончился его «путь в лабиринте». И все, что мучило, теперь отпускает; все страхи названы – и они разлетелись… Для него это катарсис, столь желанное освобождение – сознание того, что такая книга будет.
Важно и другое. Эта книга – еврейская по самой своей сути, так сказать, насквозь. Не потому, что такова тематика. Сама возможность таких бесед, их глубинное течение, кружение, своеобразная «герменевтика», все это уходит в глубину, к корням – к талмудическим спорам и обсуждениям, к возможности задавать другим и самому себе любые вопросы и высказывать любые сомнения. Книга потрясает своей необычностью, неординарностью именно потому, что в ней ярко проступает еврейское сознание и мироощущение. И философское отношение к смерти, спокойное ее ожидание – тоже особенность еврейского взгляда на мир. Это совершенно особенный взгляд. В обычные культурные схемы он входит неожиданно острыми углами, обнажает несоответствия, высвечивает парадоксы, лежащие (как оказывается) на поверхности. 
В настоящее время Евсей Цейтлин является редактором еврейского ежемесячника на русском языке «Шалом» в Чикаго. Он готовит английское издание «Долгих бесед…» и думает о продолжении работы в избранном жанре.

ПРИМЕЧАНИЯ
1 Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти: Из дневников этих лет. Москва: Даат-Знание, 2001. С. 6.
2 Ceitlinas J. Ilgi pasnekesiai laukiant laimingos mirties. Is rusu kalbos verte Feliksas Vaitekunas. Vilnius: Vaga, 1998.
3 Zeitlin J. Lange Gesprache in Erwartung eines glьcklichen Todes. Aus dem Rus-sischen von Vera Stutz-Bischitzky. Berlin: Rowohlt, 2000.
4 Цейтлин Е. Долгие беседы … С. 6.
5 Там же. С. 80.
6 Там же. С. 72.
7 Там же. С. 183.
8 Порудоминский Вл. Старый еврейский квартал // America of My Own. Biweekly. Chicago, 1999. № 157. Р. 16.
9 Цейтлин Е. Долгие беседы … С. 6.
10 Там же. С. 37.
11 Там же. С. 79.
12 Там же. С. 119.
13 Там же. С. 118.
14 Там же. С. 4.
15 Там же. С. 7.
16 Там же. С. 4.
17 Порудоминский Вл. Указ. соч. С. 19.
18 Геда С. Беседы, в которых нет места смерти; Буконтас А. Ключ от захлопнутой двери: Статьи // Цейтлин Е. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти: Из дневников этих лет. Вильнюс: Реtro ofsetas, 1996. C. 261 – 267; 268 – 272.

 

Опубликовано в кн.: Иерусалимский библиофил. Альманах 2. Издательство «Филобиблон». Институт еврейских исследований. Иерусалим. 2003